Помощь еврею или лужа
Весною или осенью во время проливных дождей лужа занимала не только всю центральную часть проезжей дороги, в те времена ни асфальтированной, ни даже покрытой булыжниками, но разливалась до самых сточных рвов-канав, прорытых на границе с тротуарами. Понятие «тротуар» тоже было относительным, так как это была та же размытая дождями земля, чуть менее залитая водой и с не такой глубокой грязью… В лучшие времена лужа была длиною в 200-300 метров и в ее сердцевине глубиною не менее 70 сантиметров. Горе было неопытным водителям, которые не на вездеходе (две ведущие оси) или не на шинах, окрученных металлическими цепями, попадали в такую ловушку…
Старая полуторка, пыхтя и виляя по скользкой грязи, уже не надеялась переплыть это «море». Молодой водитель, перепуганный не на шутку, яростно пытался выбраться задним ходом. Мотор ревел, задние колеса бешено вращались. Фонтаны жидкой грязи вздымались почти до бортов грузовика, образуя позади машины холмики черной липкости. Лицо водителя красным маком высвечивалось через полупрозрачное ветровое стекло. Он яростно переключал скорости, давил на газ, не прекращая вытирать катящийся пот с лица и лба, застилающий ему глаза…
И вдруг мотор на полном режиме безумия заглох. Наступила тревожная тишина. Одинокие зрители, прятавшиеся за забором и калитками от каскадов и фонтанов грязи, осторожно вылезали из убежищ…
Послышались первые советы и рекомендации… Шофер с трудом открыл дверцу кабины, залепленную толстым слоем липкой земли, и стал на подножке. Хотя он был в сапогах, но нырнуть в неясную глубину лужи не решался…
Кто-то из зрителей прокричал:
-Надо позвать дядю Додика…
Наша улица Карла Маркса носила современное наименование, тем более что вождь мирового пролетариата был тоже из евреев. Как она называлась до революции, мне неизвестно. Когда мы были маленькими, то могли произнести лишь: «Кака Мака» или «Кала Маса», над чем взрослые смеялись из поколения в поколение… Улица пересекала всю Речицу, одним концом спускаясь вниз к Днепру, а другим уходила за город в поля, а потом дальше и дальше до соснового леса: старые могучие сосны, прореженные одинокими дубами и другими лиственными деревьями, и молодой сосняк, в пору урожая залитый морем грибов… Когда-нибудь, может быть, мы пройдемся с вами через мою память по нашей знаменитой улице. Может, даже вспомним те ее части, где «стенкой» шла улица на улицу в жестокие послевоенные годы.
На улице протекала часть жизни ее обитателей. Нужно вспомнить, что газа тогда не было и в помине. Кроме русской печи и плиты, которые топили дровами, торфом или, в лучшем случае, древесным углем, пользовались еще керосином. Керосинки, примусы и другие приспособления, включая самый «современный керогаз»: все это работало на керосине. Для освещения еще пользовались «трехлинейными» керосиновыми лампами с высокими стеклами. Керосин развозил по улицам странный человек. Кляча, везущая его, была впряжена в двухколесную телегу-коляску, на которой была приточена большущая бочка с краном для разлива керосина. Въезжая на улицу, он вначале трижды трубил в металлический рожок, болтавшийся спереди на ремешке. Затем раздавалось знакомое всем:
- Кому керосина?! Каму кырасына?! Каму красина?… - так звучал его трехкратный призыв, на который высыпали женщины, старики и детвора с емкостями для топлива. Через большую воронку он заливал товар, отмеряя его железной литровой кружкой. Незабываемый запах детства…
Таким же путем развозили молоко, о чем прекрасно написано у Шолом-Алейхема в «Тевье-молочнике».
Водопровода у нас в доме тоже не было. Я помню радость, когда поставили чугунную уличную водопроводную колонку с ручным насосом. Наш колодец – целая эпопея. Моей обязанностью было наносить воду в достаточном количестве. Колодец был на соседней, перпендикулярной нашей, улице Вокзальной, идущей от вокзала до базара и дальше. Вначале воду из него брали, спуская и поднимая на колесике привязанное к нему ведро. После усовершенствования над колодцем возвышалась крыша-будка, с деревянным валом с ручкой под ним, на который накручивалась веревка с ведром. Особенно трудно было таскать воду зимою, когда вода намерзала пригорком вокруг колодца и была опасность соскользнуть вместе с ведром в ледяную бездну…
Помню, как часто я падал с полными ведрами, поскользнувшись по дороге. Ушибы, промокшие валенки и одежда, тут же леденевшая на морозе. Но главное – нужно было возвращаться за водой. Колодец был на расстоянии более километра от дома. Вначале я носил воду в ведрах руками, а потом наловчился и на коромысле. Как я радовался вместе с родителями, когда уже в старших классах нам провели водопровод.*
Уличный бой
Улица была всегда вторым домом, а для некоторых, к сожалению, и первым и последним, особенно для военных сирот. На улице мы находили друзей, подчас закадычных и на всю жизнь. На улице мы становились самостоятельными. На улице мы проходили ее «университеты» и преждевременно взрослели. На улице мы впервые влюблялись, как могут платонически любить мальчишки и девчонки. Застенчивый и скрытный по натуре, на улице я старался быть главарем ватаги, что у меня, к удивлению, и получалось…
В послевоенные годы нужно было уметь постоять за себя, тем более что ко всему еще и еврей. К счастью на нашей улице было немало мальчиков с не гладким «пятым пунктом». Так как я своими «героическими поступками», силой и выносливостью уже успел завоевать какое-то положение, то его нужно было постоянно отстаивать.
Я был болен: не то тяжелый грипп, не то ангина, так часто посещавшая меня в детстве. Пользуясь моей слабостью, уличные соперники и «бунтари» собрались под окнами нашего дома и дразнились в открытую, строя рожи, выкрикивая ругательства, обвиняя в трусости. Ну, уж этого я вынести не мог. Я натянул шерстяные носки под домашние тапочки, не глядя на летнюю жару, несколько раз обернул горло теплым шарфом, вооружился железной заслонкой от русской печи в роли щита, взял скалку для раскатывания теста, из которого бабушка делала превкусную лапшу (локшен), и вышел на бой.
Мои противники тоже были вооружены палками, их было много, а самое главное, они имели тайное «новейшее» оружие, о котором я не знал: длинный шест, на конце которого был вбит огромный 10-15см. гвоздь головкой наружу.
Выйдя из калитки, я стал спиною к воротам и ждал нападения. Они побаивались меня, но, видя необычное состояние (температура поднялась до 38 градусов), стали осторожно приближаться, и уже раздались их первые удары по заслонке и отражающие удары моей скалки. И вдруг я увидел приближающуюся опасность. Трое неслись на меня, держа на уровне груди страшное оружие. Я остолбенел, но, поняв, что угрожает настоящая опасность, откуда-то собрал силы, успел ударить скалкой по приближающемуся «наконечнику копья», т.е. по гвоздю, и из последних сил сделать прыжок в сторону, оставив на месте слетевшие тапочки. Грозное оружие вонзилось в доски ворот, нападающие же от удара соскользнули по шесту вперед и свалились кучей-малой. Я подхватил тапочки, взревел и бросился к ним. Они, как зайцы (кто-то и на четвереньках) бросились врассыпную на середину улицы. Я с боевым кличем бросился за ними.
Вдруг атмосфера боя внезапно переменилась. Вместо того, чтобы убегать от разъяренного бойца, они остановились, глядя куда-то позади меня. Один из них даже вставил «руки в брюки» и нагло улыбнулся. Прикрываясь щитом, я оглянулся назад. Возле забора стоял Мишка-вор, парень 18-20 лет, засунув руки в карманы «клёшей». Он сверкнул золотой «фиксой», поправил кепочку, вытащил пачку «Беломора» и медленно закурил, вкусно затягиваясь дымом от папиросы. Расставив ноги, сунул руку в карман и с издевочкой произнес: «Ну, ребятки, покажите «герою»…
Это был брат одного из нападающих.
Я его боялся. Еще больше, чем засунутой в карман руки (это значило – там «писочка», «перышко» или финка), я боялся его воровской славы. Это был вор-еврей, что само по себе было редкостью. Однажды я был свидетелем, как его поймали на базаре и люто, жестоко, неистово избили толпой, стараясь попасть ботинками с самые незащищенные места распростертого на земле тела. Но он и после этого быстро ожил и продолжал заниматься своим «делом».
Я был в безвыходном положении: впереди кучка противников с палками и «копьем», сзади отрезает отступление к нам во двор Мишка. Или высокая температура, или безвыходность «загнанного волка», но что-то сверхъестественное изменило стандартное поведение еврейского мальчика. По идее я должен был сдаться «на милость победителей» и, вероятно, получить положенное количество ударов. Но гордость уличного «вожака» взыграла, я бросился на кучку врагов с еще более страшным криком, взмахнув скалкой. Они рассыпались в разные стороны. Тогда с еще более диким воплем я бросился в сторону самого Мишки-вора. От удивления он, даже не успев вытащить руку из кармана, отскочил в сторону от калитки. Тогда я влетел во двор, запер на щеколду калитку и из последних сил бросился домой …
На улице мы играли, часто до полной темноты. Могли бы и дольше, но освещение было таким, что ты еле мог различить силуэт прохожего.
Когда шли дожди, то грязь на немощеной улице с трудом давала проехать телеге, запряженной лошадью. А уж машине было не под силу, если это не был вездеход. Пешеходы ходили осторожно по «тротуарам», которые в некоторых местах были покрыты досками, лежащими на кругляках, боясь проезжей части дороги, откуда могли их обдать грязью. Во время затяжных дождей вогнутая середина улицы начинала заполняться водой вместе со сточными канавами по обе ее стороны. Небольшие лужи разливались, соединяясь в одну. Огромная лужа могла уже держаться долгое время, пока шли дожди. В ней изредка даже плавали утки и гуси из частных хозяйств окрестных жителей. Опытные водители никогда не осмеливались ездить по Карла Маркса во время «разлива». Редкие неудачники, чаще проезжие шоферы, застревали в самом начале лужи, и их вытягивали буксиром под восторженное внимание уличной детворы. Это было уже событием.
Наш родственник Анцель Пекаровский отслужил в армии, вернулся в Речицу и, не без отцовской помощи, сдав на право вождения, устроился шофером на полуторке. Он был начинающим шофером. До сих пор не знаю, как он оказался в час разлива в самой середине знаменитой лужи. Колеса его грузовика погрязли по самый верх, вся машина, как и окружающая часть улицы, была заляпана грязью, разбрызганной бешеным вращением колес, пытавшихся вырваться из западни. Мотор на последней попытке выбраться задним ходом внезапно заглох. Анцель оказался на ступеньке грузовика в 150-200 метрах от нашего дома.
Соседи прибежали к нам с возбужденными рассказами о событии и просьбой спасти застрявшего бедолагу. Отец оказался дома. И, как всегда, тотчас же откликнулся на просьбу о помощи, даже не представляя, что будет делать. Я побежал ему на помощь. Отец обулся в высокие резиновые сапоги, пробрался в кабинку грузовика. У отца никогда не было прав на вождение, хотя каким-то образом он научился водить машину. Он страдал дальтонизмом, не различал красный и зеленый цвета. Несмотря на это, он несколько лет ездил на большом мотоцикле с коляской сбоку в деревню, где работал с Зямой Дрицем.
И началась эпопея по спасению грузовика и его водителя. Вся улица поднялась «на дыбы», особенно детвора, которая рада была лишний раз покрутиться возле грузовика, понюхать запах бензина и смазочного масла, смешанные с выхлопными газами, законно испачкаться в грязи. Помощь от всех в основном была в мудрых советах и рекомендациях. Вся тяжесть избавления автомобиля пала на отца, Анцеля и меня. Ведь машины тогда не заводились электрическим стартером, а нужно было крутить заводную ручку, вставляемую снизу от радиатора. Это была тяжелая физическая работа, тем более что надо было стоять в грязи выше колен. Вызвать буксир было тоже непросто, так как не было телефона. Да и никакой буксир не был готов залезать в центр непроходимой лужи…
Работали долго и упорно, обливаясь грязью и потом. Я все таскал разные поленья, доски, обломки кирпичей, чтобы подкладывать под буксующие задние колеса. Мотор старался заглохнуть, нужно было вновь и вновь вертеть заводную ручку, которая всем набила мозоли на ладонях. После работы в течение более часа Анцель отказался от новых попыток, и решил идти на розыски трактора. Но отец не сдавался. Опытный фронтовик, умелец на все руки, он еще и еще раз делал попытки, предлагая новые, часто неожиданные варианты спасения.
И все-таки он ее вытащил. Сам, без всякого буксира. «Ох, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота»…
Когда позже, заляпанный грязью, потный и разгоряченный спасательными работами, я спросил у него, почему он так упорно старался сделать это, легче было вызвать помощь, то он ответил мне:
-Всегда нужно помогать еврею, тем более, если он твой родной. Твоя личная помощь самая нужная и хорошая. Никто за тебя не может это так сделать. И ты всегда старайся помогать еврею в беде.
Спасибо, отец!
Как я стал врачом
Всю жизнь я мечтал быть моряком. Вероятно, сыграли роль и те сотни приключенческих книжек, которые я проглатывал (и ночами под ватным одеялом при свете плошки-коптилки), и немногочисленные фильмы, как «Дети капитана Гранда», и мечта вырваться на свободу из несвободной страны, и постоянное желание нового, открытий, путешествий. В этом было больше фантазии, чем реальности. Но человек устроен так, что подчас фантазии важнее практической жизни. Я мечтал быть моряком. Любовь к морю осталась на всю жизнь, и когда, уже будучи студентом-медиком на предпоследнем курсе Ростовского медицинского института, был в рамках военной медицинской практики на Черном море, служа на крейсере «Фрунзе», предназначенном на слом, то наслаждение мечтой детства было на высоком пике.
Мечтая о море, о профессии моряка, я решил поступать в Ленинградский кораблестроительный институт, где в самом названии был корень «корабль». Бригантины, фрегаты, шхуны, каравеллы, яхты – эти названия так притягивали, возбуждая давнюю мечту о путешествиях.
Итак, впервые в жизни я поехал с отцом в Ленинград, поступать в институт. Раньше дальше Гомеля, располагавшегося в 40 километрах от нас, или Лунинца в сторону Бреста я нигде не был, если не считать Казани моего военного детства. Я мечтал о «корабелке». В своих знаниях я не был уверен, так как никогда не зубрил. А какие же это советские знания без зубрежки? Но – попытка не пытка.
Отец приехал со мною. Осмотреть Ленинград, его достопримечательности не было времени. Была лихорадка поступлений в ВУЗы. Как будто решался вопрос жизни и смерти – такое напряжение висело в воздухе
Раньше отец по большому блату был госпитализирован в больницу имени Ильи Мечникова при 2-ом ленинградском медицинском институте. Кажется, он лежал в терапевтической клинике профессора Рысса. Он был очарован клинической больницей, персоналом и, главное, очень высоким уровнем знаний. Лечился он от застарелой язвы 12-типерстной кишки и после перенесенного инфекционного гепатита. Сохранились фотокарточки, где он с пациентами из его палаты снят на фоне памятника Мечникову, который живописно возвышался у входа в больницу. С тех пор отец просто мечтал, чтобы я стал врачом.
Для меня же это было также далеким, как и красные пустыни Марса.
Никакой мысли о медицине, кроме страха, неприязни от редких посещений врачей, я не имел. Да еще был дикий, животный страх перед зубным врачом, вернее, только от вида зубопротезного кресла или сверлящего, проникающего во все поры тела звука зубной дрели. Тогда даже извлечение нерва из корня делали без всякого обезболивания.
С детства ходила легенда об одном речицком враче. Младенцем я ужасно вопил, когда дома не было мамы. Даже вид ее халата вызывал приступы плача и истерик. Домашние решили, что что-то со мною не в порядке, вызвали врача, пользующегося в городе беспрекословным авторитетом. Рассказывают так. Он пришел с домашним визитом, тщательно осмотрел и ощупал меня, а потом взял за ноги и немного покрутил, приговаривая: «Будет оратором. Большим оратором будет…»
Отец хотел, чтобы я поступал в медицинский институт, и особенно в тот, что при больнице Мечникова.
Зная неукротимую страсть к морю, кораблям, он не хотел мешать 17-тилетнему сыну попробовать осуществить мечту. Кстати, еще на Днепре, а потом и позже, когда появились корабли на подводных крыльях, в разработке которых участвовал и лауреат Сталинской премии речичанин Маскалик, брат знаменитой Светы, мы с отцом мечтали совершить путешествие вниз по Днепру. Эта мечта так и не осуществилась. Может быть, после оживления мертвых мы еще с ним понесемся по вновь чистым водам нашей любимой реки…
Первое событие в моей ленинградской жизни произошло сразу же по прибытии. Мы ехали с отцом в трамвае, мечтали, строили планы о моем будущем, говорили и не могли наговориться. Все документы для поступления в институт, я держал в картонной папке, завязанной шнурками. Куда-то мы ехали, о чем-то оживленно беседовали…
Когда вышли на остановке, я вдруг обнаружил, что папки у меня нет. Бросились туда-сюда, стали вспоминать и решили, что папку я оставил в трамвае. Не описать тех волнений, переживаний, замирания сердца, когда мы отыскивали пропажу. Наконец, в конце дня мы все же разыскали ее на кольце конечной остановки трамвая. Счастью моему не было предела. Мы даже зашли с отцом в кафе и отметили находку. Больше я уже не выпускал из рук эту злосчастную папку.
Отец должен был срочно возвращаться по делам, мне он уже ничем больше помочь не мог, так как устроил в общежитие для абитуриентов при Ленинградском кораблестроительном институте. Я жаждал начать самостоятельную жизнь, ведь впервые в жизни уехал так далеко от дома, остался один да еще в огромном городе моей мечты.
Начались приемные экзамены. Физику каким-то чудом сдал на пять и даже сочинение написал на невероятную оценку – четыре с плюсом…
И вдруг меня вызывают на комиссию, заявив, что я обманул их, назвав зрение 100 процентным. Но ведь своей рукой я писал в анкете, что должен носить очки, кажется, тогда еще –2,5…
Стали меня гонять с места на место, от чиновника к чиновнику, пока один порядочный русак, видя мою полнейшую наивность, не заявил мне прямо, что с такой фамилией на конструкторский факультет не берут. Увидев, что я полностью обалдел, он спросил, а знаю ли я, что такое «конструкторский факультет». Получив ответ, что там конструируют новые корабли, катера, фрегаты, он рассмеялся мне в лицо…
Намного позже, когда заветный друг моей юности, наш речичанин, Костя Ядченко учился в этом институте, выяснилось, что на «конструкторском» создают… новые виды торпед, ракет и прочей нечисти. Где наивному 17-тилетнему просоветскому юнцу было догадываться об этом…
Я оказался на улице в огромном незнакомом городе. Мне было все равно. Детская мечта погибла. И тогда я решил выполнить желание отца. Пошел именно в медицинский институт клиники им Мечникова, где лечился отец, и подал документы с оценками «корабелки». Меня приняли с распростертыми объятиями, дали возможность сдать недостающие экзамены, которые выдержал с оценкой «отлично». Так я стал студентом медицины. Отец всегда говорил мне, что врач у евреев во все века был вторым человеком после раввина (тоже мне комплимент!) и что доктор всегда и ВЕЗДЕ будет доктором. Ну, «всегда» для меня было сомнительным, так как я собирался делать другую карьеру (смотрите «Как я был режиссером»), а «везде» в самой богатой фантазии рисовало или Чукотку с Камчаткой, или Среднюю Азию…
Слава Б-гу, что даже против желания я послушался совета отца! Уже в процессе этой благородной работы я полюбил свою профессию. Гипнотерапия – мое хобби. Лечебные массовые сеансы по радио дают мне полное удовлетворение, счастье помогать сразу многим нуждающимся. Об этом в книге «О гипнозе в прозе». И, действительно, ВЕЗДЕ я продолжаю быть врачом, как когда-то говорил отец, благословляя меня.
Уметь работать
У нас в семье все были работящие, проворные, любящие труд.
Детей приучали с детства помогать дома, тем более что в этом была и необходимость. Но какой ребенок любит работать? Кому не хочется играть, быть со сверстниками? Так же было и в нашей семье. Так как я был старшим, то и вся ответственность чаще всего падала на меня.
Помню эпопею с заготовкой дров на зиму. Все три печки дома, а в дальнейшем и печь в пристройке топились дровами. Их надо было купить по блату на лесобазе или на рынке. Привозили их уже в заморозки на телеге или на санях, редко на грузовике. Серые осиновые бревна, реже золотисто-коричневые сосновые, покрытые застывшими капельками смолы, а чаще всего гладкие белые с черными полосами и крапинками березовые стволы. Их выгружали на улице возле ворот. Нужно было перенести волоком во двор, сложить, а потом пилить на короткие обрубки, которые затем кололи на поленья. Такие понятия, как колода, колун, клинья, козлы, вряд ли, что-то могут рассказать современному человеку. А для нас это была повседневная жизнь. Двое или трое работников приходили к нам во двор с пилами, топорами. Чаще всего это уже было после первого снега. Они споро разбирались за пару дней со всеми сваленными бревнами, и нам оставалось только сложить готовые поленья в кладки-штабеля - поленицы. Это была наша детская работа.
Помню зиму, когда мне пришлось делать всю работу самому. Вначале отец показал, как класть бревно на козлы, как распиливать его вдвоем, как правильно на колоде рубить обрубки на ровные поленья. А если обрубок не поддавался колуну, то, как его осилить при помощи вбиваемых кольев-клиньев. «Клин клином выбивают». Видеть ладную работу отца было удовольствием, как и вместе с ним двуручной пилой пилить бревна. Намного труднее было делать самому. Пришлось все осваивать сначала и на собственном опыте. Проблема была с распилкой, ибо нужен был напарник для пилы. Иногда на короткое время включалась Зина, изредка помогали тетя, или мама, или удавалось соблазнить соседского Марика…
И все-таки через месяц-два во дворе красовались ровные штабеля моих «кровных» дров. Эта школа пригодилась мне в жизни. Ведь совсем непросто было подростку 12-13 лет заготовить дрова на всю зиму для отопления большого дома. Были минуты отчаяния, желания все бросить и не браться больше ни за что. Но все это было преодолено. Вероятно, отец знал все это. Конечно, он мог нанять, как обычно делал, работников, но он решил оставить это дело на мне.
Я понял, что чего-то стою, что тоже могу сделать…
Я очень боялся темноты, ночные страхи часто преследовали меня. Этот животный страх мне удалось преодолеть не без помощи отца, который заставлял меня ночью ходить за какими-то покупками или выполнять иные срочные поручения. Это было непросто. Однажды я пролежал в своих страхах более двух часов на куче песка возле дома. Каких ужасов я не фантазировал тогда ночью возле наших ворот…
После восьмого класса во время летних каникул мы с другом Игорем Гребенчуком устроились на какую-то базу сколачивать решетчатые ящики - тару для бутылок. Как я завидовал его ловким движениям, проворству, когда забиваемые мною гвозди искривлялись, залезали за планки-перегородки, когда удар молотка, предназначенный для головки гвоздя, попадал по пальцу. И все-таки и этому научился. А какая гордость распирала меня, когда принес домой первую свою рабочую получку! Мне всегда хотелось помогать родным, быть им полезным. Видимо, это качество передалось нам от отца и матери.
Помню, как ездил из Пронска в Рязань, чтобы закупить подарки и послать посылку родителям в Речицу с моей первой врачебной зарплаты.
И живой картиной стоит перед глазами, как мы с Леей специально поехали из кибуца «Ашдот-Яаков» в Тель-Авив, чтобы на всю первую получку накупить заморские подарки и послать беспошлинной посылкой в Казань матери с сестрами. Мы были новоприбывшими, сами с широко раскрытыми глазами бегали по сказочным магазинам, захлебываясь от обилия товаров, покупали меховые куртки, комбинированные свитера на коже, рубашки, брюки и всякие другие разности. Сооружать богатую посылку родным нам доставляло не меньше радости, чем, если бы мы сами одевались в эти недоступные нам тогда товары. Примешивалось и чувство гордости за нашу маленькую, небогатую, окруженную ордами врагов родину. Мы же отоварились в каком-то складе с поношенными американскими вещами, которые для нас были верхом роскоши…
Я не раз вспоминал «трудовую школу» отца.
В кочегарке
КАТАЛЬ
В кочегарке гул и пламя,
Зубы скалит кочегар.
Печь пускает дыма знамя,
Да в котле клокочет пар.
У меня одна забота -
Тачка - уголь, тачка – шлак,
И такая здесь работа,
Что давно б издох ишак...
И опять – все шлак да уголь,
Пламя, рёв да кочегар.
Намотавшись, сяду в угол,
А в башке - сплошной угар.
19 ноября 1958 (ремонтно-троллейбусный завод)
Может быть, это раннее и не очень удачное стихотворение может немного передать ту атмосферу.
Когда после года напряженной работы в онкологическом стационаре, где я работал и как санитар, и как медицинский брат с умирающими гинекологическими больными, проходившими активное радиоактивное облучение, меня забраковали, заявив, что это не настоящая исправительная работа, я устроился подкатчиком угля (каталем) в кочегарку. Это был большой завод по ремонту троллейбусов, где была кочегарка с двумя гигантскими котлами, снабжавшими энергией все предприятие. Само кочегарное отделение было средних размеров. Середину помещения занимали две топки, где круглые сутки поддерживался огонь.
Два полуголых кочегара, пропитанные потом и угольной пылью, беспрерывно подбрасывали в пылающие адским пламенем топки каменный уголь (антрацит). Длинной кочергой открывали чугунную пасть и специальными, длинными совковыми лопатами кидали уголь в пылающее пламя топок. Эту процедуру совершали каждые 3-5 минут, пытаясь насытить бездонные внутренности пылающего дракона. Кочегары должны были приближаться на довольно опасное расстояние к пламенной дыре. Нередко, сами того не замечая, они получали или небольшие ожоги кожи, или опаливали волосы обнаженных частей рук, хотя были одеты в специальные нарукавники. Плотные кепки покрывали голову, по правилам нужно было работать в специальных масках-щитках, но они ограничивались большими, закрытыми со всех сторон, темными защитными очками. Прошедшие этот ад, страдали снижением зрения.
Каталь должен был постоянно заполнять поедаемые печами кучи антрацита, лежавшие в 2-3 метрах от топок, а также отвозить шлак после сжигания угля, который дымился кучей с другой стороны.
Это действительно, походило на ад. И не только из-за ужасной температуры, и не из-за пылающих ненасытных пастей топок, но и из-за беспрерывной непрекращающейся работы. Как робот. Привозишь тачку угля, отвозишь тачку шлака, и так без передышки всю смену.
Не надо забывать, что мы жили в советской действительности. Гигантские кучи угля лежали в 30-50 метрах от дверей кочегарки. К ним вел «шелковый путь», состоящий из нешироких досок, свободно положенных на земле, впритык одна к другой. А шелковым его называли за то, что нужно было ровно, гладко, без заминки, как по шелку, везти нагруженную тачку. Особенно страшно было зимою или в дождливую слякоть. Тогда с обеих сторон дощатого пути были лужи, заполненные грязью из смеси земли с угольной пылью. С тяжелейшей, нагруженной до верху железной тачкой ты должен был мчаться быстро, не теряя равновесия на узкой доске. Не дай Б-г ошибиться на сантиметр или поскользнуться, как тачка летела в сторону, в темень, ибо только «шелковый путь» был освещен тусклыми, еле желтеющими в высоте лампочками на столбах. Тачка с разгону переворачивалась, высыпав все содержимое в грязь и задрав отшлифованные руками каталей металлические рукоятки в небо. Ты, вцепившись в ручки тачки, по инерции кулем летел через голову и через тачку чаще всего в кучу рассыпанного угля, перемешанного с грязью лужи. Придя в себя, дико озирался кругом, нащупывая слетевшие очки. Слава Б-гу, если они не разбились! Обтирая лицо от грязи, ощупывал свое тело, все ли в порядке. На ушибы и царапины уже не обращал внимания. Но нельзя было мешкать, чудовище требовало новых порций пищи. Избитый, заляпанный грязью, мокрый (часто и на морозе) немедленно начинал сгребать рассыпанный уголь в тачку, которую вновь устанавливал на доске. Слава Б-гу, что такое происходило не столь часто…
Еще страшнее было попасть в переделку с тачкой со шлаком, ибо не успевший остыть шлак из топки был еще горячим…
Особенно бедствовал я, вооруженный очками от близорукости. Они то спадали с носа, то заливались потом со лба, то покрывались туманной изморозью, когда случалось выскакивать из раскаленной кочегарки прямо на мороз. Часто приходилось менять разбитые стекла.
Зато, каким счастьем было после вечерней смены зайти в душевую, пропитанную запахами пота, угольной пыли, гари и шлака! Какая радость заполняла усталое, избитое тело, когда ты горячими струями воды, нагретой твоими усилиями, смывал археологические наслоения от работы в кочегарке! Тогда-то я и вспоминал тренировку с дровами.
Незабываемый год, когда я после кочегарки ночами просто отдыхал в своем радиоактивном онкологическом диспансере.
Дай-то Б-г когда-нибудь повстречаться с гинекологом доктором Меламедом, который тогда работал там. Он свидетель всего.
Речной порт на Дону
Огромным чудовищем – ихтиозавром
Поднялся под небо портальный кран.
Он, как живой, лишь не пышет жаром,
Да жалобно стонет его барабан.
На мощных ногах он из тьмы вырастает,
Как блещут, сияют глаза-фонари.
Силен, напролет все «вирает-майнает»
Всю смену ночную до самой зари…
Я старался всегда ни от кого не зависеть. Было удовольствием обеспечивать потребности, да еще и помогать другим. Это стоило дорого.
Уже в Ростове, где я должен был утвердиться, показать себя, отработать нечеловеческие усилия отца, устроившего меня в институт, кажется, я остепенился. Стал усердно учиться, участвовал в институтской газете «За медицинские кадры», вступил в театральный коллектив, возглавляемый актером и режиссером Ростовского театра имени Горького Владимиром Ненашевым. Но надо было жить, снимать квартиру. Помощь из дому была минимальной.
Я перебрал немало профессий, где мог бы работать ночью. Одной из «специальностей» была работа ночным грузчиком в донском речном порту. Это был тяжелейший труд, не под силу даже здоровенному грузчику-профессионалу. Там часто сменялись рабочие. Всего не описать. Вспомню только один эпизод.
Работа заключалась в том, что мы должны были перегружать огромные бревна импортной древесины. Чаще сгружали лес с товарных вагонов, общей высотою с опалубкой над ними до 3-4 метров над железнодорожным полотном, на баржу, причаленную к пристани Дона. Иногда, наоборот: с баржи на вагоны. До сих пор не могу понять, как это удавалось делать… Огромнейшие стволы, толщиною до метра и более, длиною в 3-4 метра, выглядели доисторическими животными, тем более что они были без коры, гладкие, какого-то бронзового цвета. Это была импортная древесина, доставляемая из дружественной Африки. Техника была простая. Бригада грузчиков взбиралась на гору древесного навала, распределялись по двое-трое. Стрела башенного крана, развернувшись к нам, опускала две длинные цепи. Их надо было быстро привязать в нескольких местах к гигантскому бревну и затем направлять движение ствола, чтобы он правильно пошел на разгрузку. Все наше вооружение состояло из брезентового ремня, обвивавшего наши тела у пояса, для подстраховки привязанного к борту надстройки платформы вагона, прохудившихся брезентовых рукавиц и багорчика. Багор – гладкий металлический стержень длиною в полтора метра, где на одном конце острый крюк, который мы вгоняли в тело бревна. Им-то мы в основном и действовали. Еще труднее было принимать деревья с баржи и устанавливать, раскладывать их ровными рядами в вагонах. Существовала опасность быть придавленным огромным гладким и скользким стволом насмерть.
Это была бурная, ветреная осенняя ночь. Проливной дождь лил безостановочно. Холодные струи воды, как из опрокинутой кадки, поливали все вокруг: и такие маленькие на фоне огромных бревен тела грузчиков, и окружающие рельсы на деревянных шпалах, разлившуюся ширь, взбучивая огромные лужи и стегая острыми полосами поверхность Дона. На нас все промокло до нитки, не оставив ни кусочка сухого, размокшие ботинки скользили по лоснящимся под струями воды гигантским крупам китовидных ошкуренных деревьев. Очки были постоянно залиты водой, и мне пришлось их вообще снять за ненадобностью, тем самым перестав что-либо различать вокруг. Ко всему подошва на правом ботинке оторвалась, прося «каши», и я изредка ощущал болезненные удары обнаженных пальцев о скользкие бревна. Просто стоять, балансируя под струями дождя на высоте 3-4 метров, было опасно. Надо было, вцепившись в бревно крюками, постараться его сбросить на землю возле вагона. Для этого нужны были синхронные действия как минимум двух людей, а сквозь ветер и завесы дождя переговариваться было невозможно. Слава Б-гу, что хотя бы для этой операции не нужен был кран, и он молчаливой решетчатой громадой возвышался в стороне от железнодорожной ветки. Зрелище напоминало фантастический фильм… И мы были его статистами.
Без очков я ничего и никого не видел. Потеряв из виду напарника, я решил действовать самостоятельно, благо, что бревна в проливном дожде, достаточно легко скользили одно по другому. Помню только, как я вбивал свой багор и, пятясь задом, сбрасывал очередной ствол, стараясь не попасть ногами под его массу и не свалиться с края платформы. В какой-то момент я понял, что в одиночку не смогу приподнять бревно, так как огороженный край вагона стал намного выше из-за сброшенных мною деревьев. Среди потоков воды я напялил очки, извлеченные из глубины нагрудного кармана, где они тоже были мокрыми. Оглянулся вокруг – ни души. Потоки ливня, вой ветра и – никого. Я стал кричать, стараясь пересилить ветер – ни звука в ответ…
Не помню, каким чудом я спустился вниз и сквозь порывы ветра и ливня побрел на баржу, где в «рубке» было теплое душевое отделение…
Потом выяснилось, что все грузчики, не дозвавшись меня, поодиночке покинули поле боя около двух часов тому назад. Когда они увидели меня, то искренне были рады, что я остался жив и невредим. Пойти через проливную вьюгу и позвать меня никто не решился… А я был рад, что выстоял. Не все евреи воюют «с кривым ружьем» из-за угла.
А вот одно из стихотворений того периода. Может, что-то и дополнит.
Речной порт. Ночная смена. Грузчик. Сентябрь 1960
УТРО В ПОРТУ
Незаметно подкрался рассвет
Не на озере с милою рядом,
Не росистый оставивши след,
Не в ветвях задремавшего сада.
А застал он врасплох нас в порту
На вагоне, загруженном лесом.
Этой ночью никто не вздремнул
Под решетчатым крана навесом.
Ныли спины в рабочем поту,
Были уханья, крепкие шутки,
Крана мощного трепетный гул
Ночью не замолкал ни минутки.
А горячий туман изо рта
Тает в облачной утренней рани,
Манит славного душа жара
На плавучей заслуженной бане.
Приехала с Белочкой мама.
Нам было всем так хорошо.
А по асфальту упрямо
Дождь ленинградский шел.
В Обухове всею семьёю
С тобой, дорогой отец.
Пусть мягче тебя укроет
Теплый плащ из сердец. 28 августа 1966г.
Почитание родителей
В небольшом «зале» деревянного дома стоит широкая двуспальная кровать. Она принадлежала родителям, и только в самых экстремальных случаях нам позволялось наслаждаться скрипящим покачиванием ее старых пружин… Больной отец лежит в кровати.
Милые отец и мать, если бы только знали, как вы дороги для вашего сына, как постоянно он думает о вас, живет вами, в тяжелые моменты мысленно спрашивает вашего совета. Как жаль, что мы не приучены говорить ласковые, теплые слова, идущие от сердца. Чтобы Б-г дал возможность научить этому наших детей и внуков!
Отец несколько лет тяжело болен. Мать не только растит дочерей, но и ухаживает за ним: готовит из скудного рациона специальные блюда для его печени и желудка. Как только не исхитряется она…
Какая героиня наша мать. Всю войну подымала малышей, вызволила из полевого госпиталя мужа с раздробленной ногой, привезла в Казань. Одна тянула всю семью. И всегда доброжелательна к другим, с приветливой улыбкой на лице, а изредка даже и с довоенным, так милым мне, напевом. Сколько ей досталось…
Обычная перебранка между любящими людьми вдруг переходит в ссору. Повышаются голоса. И вот мать – сорвалась. Она резко кричит на отца, обвиняя его. В гневе человек теряет себя, свое достоинство…
Мне было больно это видеть, слышать…
-Как ты можешь!? Ведь отец так тяжело болен!.. Он всё здоровье отдал семье. Я люблю его…
У него есть мой дом. Это – его дом. Если пожелает, то может сейчас же ехать ко мне…
Лицо отца изменилось, потемнело, налилось свинцовым гневом. Он стал таким, каким я знал его всегда: волевым, сильным, решительным и грозным:
-Щенок, что ты себе позволяешь?! Думаешь, если врач, то тебе все можно? Я запрещаю так говорить с матерью! Сейчас же прекрати и извинись перед нею…
Мне никогда не забыть этого. Я любил и жалел отца. Человек, отдавший мне жизнь, не однажды спасавший от полного краха…
А ведь они оба так любят друг друга!
Отец не воспитывал меня по Торе. Но жизнью, поступками был примером настоящего еврея. Это я понял позже, когда вернулся к Истокам. И, вспоминая прошлое, я не могу забыть урока по почитанию родителей. «Почитай своих отца и мать… Бойся матери и отца своего…»
Почитать родителей – одна из тяжелейших Заповедей. Кто не испытал этого на себе? Мы готовы рвать волосы на голове уже после смерти близких людей. Какие адские муки сжигают нас потом! Но прошедшего не вернуть. В еврействе есть обычай просить прощение у мертвых. В присутствии десяти евреев приходят на могилу усопшего и, сняв обувь, публично просят прощение…
А как мог он, всю жизнь дававший все необходимое, а часто и больше возможностей своей жене, простить горькую обиду? Обиду, перед первенцем, обиду, нанесенную человеку, который уже не в силах делать то, что он всегда делал прежде. Сегодня он фактически полный инвалид, да еще и безработный… И за ним надо ухаживать.
Он простил ей, понимая, в каком постоянном напряжении находится мать, как ей тяжело. Сорвалась… Отец не только не обиделся, но и нашел в себе силы всей мощью встать на защиту своей супруги. Поставил на место зарвавшегося сына. Спасибо тебе, отец, за урок!
Как трудно прощать! Или фотоаппарат.
Я вспоминал этот двойной урок неоднократно, особенно, когда стал верующим евреем.
Мой третий сын Яша – по сравнению со мною просто ангел в человеческом обличии. После средней школы иешивы в Хайфе окончил религиозный политехнический институт «Махон лев», став инженером электрооптиком. После армии в поисках Истины стал учеником знаменитой иешивы «Мир». Той самой иешивы, которая чудесным образом спаслась от Советии, проехав 12 тысяч километром по транссибирской железной дороге, попав в Японию, а потом в Манчжурию, где задолго до этого В-вышним была приготовлена для них иешива. Мест в бейт-мидраше – ровно по количеству ешиботников, такое же количество коек в спальне, как и мест в столовой. Чудеса Г-ни неисповедимы…
Яков очень талантливый человек и в рисунке, и в музыке, и в любом деле, за которое он берется. «Золотые руки», как у его деда.
Из Америки нам привезли самые современные и дорогие фотоаппараты. На свадьбе у дочери во время танцев Яша разбил фотоаппарат Авика. Мне стоило труда сдержаться от замечания…
Я возвращался домой из иешивы «Ор Самеах» с решением взять свой сверхсовременный фотоаппарат (раз уж купили вопреки желанию такую дорогую вещь, то надо использовать!) и сфотографировать Учителя. В радостном предчувствии, опаздывая на занятия, захожу домой и…
На полу валяются тысячи мельчайших, микроскопических деталей моего чуда-аппарата… Я – остолбенел… В стороне стоит с опущенной головой огорченный сын. Жена - сбоку и жалостно, виноватым тоном объясняет, как Яша нечаянно уронил его на пол. Я старался сдержаться, но не смог, ведь - второй фотоаппарат, да еще такой дорогой…
Я раскричался, вспылил, выскочил из дому, мчась на урок к раву.
На уроке мне трудно было сосредоточиться. Перед глазами маячил рассыпавшийся на мельчайшие частички злосчастный фотоаппарат. Я пытался укротить гнев, простить сыну. Хотя, что прощать?!
Домой я вернулся вечером. Яша более четырех часов безрезультатно пытался собрать чудо электроники. Я больше не говорил ни слова…
Всю ночь не мог заснуть. Я боролся, сражался с собою. Я должен был окончательно и бесповоротно простить сыну, уничтожить в корне обиду в глубине души. Бессонная ночь… Вот я уже, кажется, полностью простил ему… Но вдруг в голове всплывает вновь и вновь:
-Но это же второй аппарат подряд! Разве после первого нельзя было быть осторожнее?.. И зачем вообще покупали такую дорогую игрушку? Кому она нужна? Я ведь так просил не брать за такую цену…
И заново начинал тяжкий процесс прощения. Вновь и вновь. Кажется, уже полностью переборол, как вновь всплывает в сознании. Так продолжалось всю ночь. Я люблю, ценю детей, а особенно Яшу…
Непосильная борьба с собой закончилась где-то ранним утром. Кажется, полная победа. Удалось только лишь задремать, как будильник разбудил на утреннюю молитву. Но я был счастлив, ведь мне удалось укротить свое дурное начало «йецер ара»! Я по-настоящему гордился этой победой. Хотел рассказать сыну, но тот, измученный переживаниями, еще спал. На молитве я торжествовал победу над собой. И вся молитва была особенной. Потом, не дождавшись сына, который был на утренней молитве, я заснул дома «мертвым сном», просто свалился на кровать, не успев раздеться. Проснулся часа через три – надо бежать на учебу, и так припоздал. Радостный от ночной победы, я вошел в комнату сына, обнял его и рассказал, как страшно и упорно боролся с собой всю ночь. Он был рад за меня и за себя. Его лицо сияло, я думаю, что он гордился отцом.
Когда я вернулся из иешивы, встретил меня ликующий Яша. После «объяснения в любви» он вновь сел за осколки электронной россыпи и сверхъестественным образом собрал фотоаппарат! Произошло чудо.
Вот какова сила настоящего прощения.
Сладость прощения. В синагоге.
Второй случай был еще труднее.
Я врач, один из старейших членов общины нашей синагоги. Человек спокойный, со всеми в синагоге в хороших отношениях.
В нашем районе очень тяжело с синагогами. Община, состоящая более чем из 450 семей, должна была ютиться в бараке, оставшемся со времен строительства жилого района. Молились по очереди, партиями. Особенно трудно было в субботу. Обычно я пораньше занимал место для детей. Никогда раньше никто мне не делал замечания по этому поводу.
Пришел пораньше в субботу в «штибл», как обычно, занял место для сына и спокойно молюсь в тишине.
С опозданием заходит какой-то молодой человек. Сел на свободное место неподалеку от меня. И вдруг в полной тишине - замечания вслух, мол, какое имеют право занимать для кого-то место…
Я промолчал. В тишине среди легкого гула от полушепота молитвы десятков людей, он продолжал укорять... Видя невыносимость ситуации, я подошел к нему и на ухо объяснил, что сейчас должен придти мой сын, который провел бессонную ночь из-за болезни одной из трех дочерей…
Но, как только я отошел, он продолжил обвинения… Я терпеливо молчал, но самое страшное для меня было то, что все, более пятидесяти евреев, которые собрались на молитве, тоже молчали, не сделав ему ни одного замечания… Вспомнился случай с Камцей и Бар-Камцей, из-за которых по преданию был разрушен Второй Храм. Тогда мудрецы, присутствовавшие при разбирательстве, не вмешались, не сказали ни слова… Не всегда молчание – золото.
Мы продолжали молиться, а он – вслух укорять…
Тогда я понял, что мне это испытание публичным позором послано сверху, а он – лишь посланник. Но каким мерзким был этот посланник…
Но вот я не выдержал, оставил оба места и отошел молиться стоя, прямо позади моего «укорителя». Где уж мне было до полноценной молитвы. Я просил у Б-га силы, чтобы не только устоять, но еще и простить обидчику. Как меня учил мой Учитель - большая заслуга прощать еврею. Он образно выражался: «Пятьсот долларов за каждую прощеную обиду».
Я, пожилой человек, отец пятерых взрослых детей, дедушка нескольких внуков, должен был стоять позади наглого молодого человека и бороться со своим Дурным Началом. Это была нелегкая война с отступлениями. Я настолько был занят стараниями выполнить молитву, «обидами» на молчавших людей, что просто не замечал никого вокруг.
Но вот первая часть молитвы прошла. Мы всем обществом перекочевываем в соседнюю большую комнату для чтения субботней главы Торы. Слава Б-гу, кажется, уже переборол себя и на верном пути окончательного прощения обидчику. Я радовался своему духовному продвижению.
И вдруг пронеслась мысль-догадка.*
«Хазара битшува», настоящее раскаяние может быть только тогда, когда человек в аналогичной ситуации ведет себя в корне наоборот.
Я подумал, что такой момент-расплата наступил сейчас для меня.
Усилия для полного прощения, более того, благодарности В-вышнему за то, что он дал возможность исправиться на этом свете, не платя намного дороже Там, удесятерились. Я простил. Ах, как сладостно прощение, когда ты себя чувствуешь евреем, соблюдающим Заповеди!
Я был счастлив. Такого душевного подъема я не испытывал давно…
Кончилась субботняя молитва, толпа молящихся медленно выливалась из переполненного, душного барака, растекаясь тихими потоками по домам, где их ждала праздничная субботняя трапеза.
И вдруг я вижу Давида. Он подходит ко мне, чем-то встревоженный. Смотрит на мое сияющее лицо и ничего не понимает. Взволнованно говорит, что ему всё рассказали, что он стоял рядом с виновником позорного происшествия, все время думая, что и как сделать тому. Тот же, узнав, что это мой сын, со страхом поглядывал на истово молящегося 100-килограммового бородатого мужика …
Я набросился на сына:
-Сейчас же прости ему! Тут, на месте… Я полностью простил ему, работал над этим всю молитву. Не ломай моей заслуги! Я прошу тебя…
Чуткий и тонкий человек, по-настоящему верующий еврей, Давид сразу же все понял:
-Я постараюсь… Сейчас я это сделаю. Но ведь ты прощал за себя, а я должен простить за своего отца – это труднее… Отец, я горжусь тобою…
Спасибо, мой отец, за тот урок, навечно оставшийся в моей памяти!
Не обижай брата своего
Молодой человек, начинающий врач, которого сразу же вознесли в должность главного врача, бурно жестикулируя, что-то интересное рассказывает отцу. Они давно не виделись. Фактически, после ленинградского «спасения» они впервые беседуют свободно. Страшное прошло. Все в полном порядке. Свежеиспеченный специалист, инициативный работник, автор медицинской странички в районной газете. Человек, который даже может уже помогать родителям, приехавший «спасать» больного отца и даже разгрузить их, забрав к себе сестру…Он торжествует, глаза его мечут искры. Ждет поощрения, восторгов от его дел. Он убежден, что поступал правильно…
Внимательные, с легкой грустинкой, много пережившие и видевшие в жизни глаза отца. Они выражают любовь и гордость взрослым первенцем. Но что-то мешает радости, что-то не так сделал сын…
-Мы же – евреи. Нас так мало осталось на свете. Нас все преследуют и ненавидят… Разве этого недостаточно? Мы должны любить друг друга, жалеть, уважать, тогда так же будут относиться к нам и другие. Никогда не обижай еврея, не делай ему больно. Никогда в жизни…
После окончания медицинского института я был направлен для работы в Пронск Рязанской области. Двадцати четырех лет я уже был назначен главным врачом района. «Новая метла хорошо метет…» И начал мести за многие годы застоявшуюся пронскую медицинскую пыль так, что она стояла столбом.
Жизнь районного центра, как и всего глубинного русского района, устоялась десятилетиями. Здесь были свои неписаные законы, которым тщательно следовали. Любое новое не принималось.
Не было принято, чтобы главврач сам выезжал на участки. По своему положению он должен был сидеть в кабинете да принимать посетителей и решения. Но молодая еврейская кровь кипела. Мне хотелось не только перевернуть мир, но сделать район одним из ведущих. С утра «запрягали телегу», т.е. заводили подвижную дезинфекционную камеру, установленную на хорошем грузовике. Засадив внутрь камеры свою команду, садился рядом с водителем, и начинали совершать неожиданные налеты на участковые больницы и медицинские пункты Пронского района. Наши наезды вначале были неожиданными и из-за того, что раньше никто не приезжал с проверками, разве что раз в год, и из-за нового транспорта – подвижной дезинфекционной камеры. Никто и не подозревал, что внутри находится проверочная команда.
Вскоре в районе слухи сделали своё. Нового главврача стали бояться, даже стали «подтягиваться» в показателях работы, санитарном состоянии учреждений… Просто – гроза врачей и фельдшеров…
В один из наездов я посетил дальнюю заброшенную участковую больничку, где, по слухам, долгое время работал один странный врач с нерусской фамилией, кажется, Теннельбаум. Как мне сказали, это – «крепкий орешек», никого не слушается, никому не подчиняется, живет в глуши по своим законам. Мне эта встреча была интересна заранее.
До этого в Никольской слободе мы с командой эпидемиологов безвыездно просидели более двух недель, выявляя источники брюшного тифа. Никто, даже областные эпидемиологи с большим стажем, не смогли выявить причину заражения во время большой вспышки брюшного тифа. Я, как новоявленный Шерлок Холмс, долго выслеживал и изучал, пока не поймал одну древнюю бабку - бациллоносителя тифа, которая оправлялась прямо в сарае, где содержались ее две коровы. Таким путем заражалось надоенное молоко, а через него новые люди, клиенты молочницы…
Еще была история с зараженным колодцем…
Итак, после радостной победы над тифом и похвалы из Рязани я со своей командой нагрянул в ту участковую больницу. Тот, кто никогда не видел подобного заведения, не сможет понять, о чем идет речь, а живописать такую больничку – свыше моих возможностей. В комнате для врача восседал очень толстый, крупный, плохо выбритый и небрежно одетый мужчина в белом халате не первой свежести. К моему удивлению лицо его оказалось интеллигентным, и говорил он на прекрасном, дореволюционном чисто русском языке. Оказалось, что когда-то он окончил Льежский университет. Во время беседы-проверки ввалилась орава маленьких детишек, возглавляемая толстой, опустившейся русской бабой, оказавшейся женой доктора Теннельбаума.
Долго я бился, делал частые налеты, иногда и еженедельные, пока все-таки не «сломил» его. Он привел в нормальный вид больничку и даже стал бриться и одеваться в чистый врачебный халат. Эта эпопея заняла около года. Я гордился такой победой…
Приехав в отпуск к родителям в Речицу, я с гордостью и довольством рассказал отцу обо всей баталии с ее фантастическими результатами. Я ожидал заслуженной похвалы от отца. Во время моего живого и образного рассказа отец несколько раз морщился, пытался меня остановить. Но красноречие «победителя» было неугасимым…
Он только успел спросить меня, не еврей ли этот врач.
-Сынок, никогда не обижай еврея, даже если он и кажется тебе плохим человеком. Не радуйся беде, горю еврея. Не радуй антисемитов…
Я, конечно, ему яростно возражал, но в памяти засело накрепко.
Позже я помирился с доктором Теннельбаумом, навещал его неофициально, и он много занимательного рассказал мне из своего еврейского детства в украинском местечке и о студенческой юности в Бельгии. Как я был благодарен отцу за поучения! Иначе бы я никогда не узнал столько интересного из неведомового мне мира Европы.
Крик о помощи...
Она бежит, задыхаясь. Возвращается на тот же круг. Силы иссякают. За ней гонятся, вот настигнут…
Они жестоки и неумолимы. Приближается самое страшное. Пронзительный, нечеловеческий, душераздирающий крик, так не соответствующий ее женственному, утонченному образу, разрывает тишину: «Г., приди!.. Спаси меня!.. Спаси!..»
Он работал главным врачом в Пронском районе Рязанской области. Мы были знакомы и часто навещали один другого. В соседнем Михайловском районе работал соученик по институту Ж.
Однажды Ж. гостил у них и был приглашен снова, ибо жизнь в районном центре протекала без разнообразия и развлечений.
Все главврачи были вызваны в Рязань на областное совещание. Их поместили вместе в гостинице. К всеобщему удивлению Ж. не прибыл на совещание.
Вечером 22 декабря 1961 года мы с приятелем Г. беседовали в номере гостиницы. Часов в 8 вечера я задремал, сидя в кресле. Как рассказал Г., примерно через час я с криком проснулся и вскочил:
- Георгий, мы должны сейчас же идти к вам домой...
-Что такое? - спросил он удивленно, - тьма, на улице снежная вьюга, до Пронска 30-40 км. Автобус уже не ходит. Что случилось?
И тогда я рассказал, что только что мне приснился страшный сон, что будто бы мы где-то в Ростове, где все вместе учились в институте. Вдруг вижу Д. (жена Г.) бегущую по открытому пространству. За ней гонятся несколько человек, среди которых замечаю кого-то знакомого, но различить его не могу. Где-то в стороне будто бы стоит мой отец, и жестами торопит: «Спешите. Помогите быстрее!»
Этот человек настигает Д., бросает её на землю... И Д., лицо которой приблизилось почти вплотную, беззвучно зовёт на помощь, а я вижу лишь судорожно разевающийся в крике рот...
Не глядя на то, что Г. долго отговаривал меня, в ту же ночь мы вышли в метель из Рязани в Пронск. Никакой транспорт не ходил, пришлось начать путь в спешке пешком. По дороге заблудились. Потеряли ориентировку и твердый грунт дороги...
Начался снегопад, когда мы прошли уже больше половины пути. Автобус не ходил, не было ни одной попутки. Мы были одеты по-зимнему, но недостаточно тепло для такого пути. Ветер крепчал, поземка перешла в сплошной встречный ветер, насыщенный колючками снега. Мы шли, а дорога все больше и больше покрывалась снежными заносами до такой степени, что вскоре не могли отличить ее от окружающей снежной пустоши. Было холодно. Ни поднятые воротники, ни засунутые в карманы руки не могли спасти от пронизывающего холода. Мы на ощупь ногами стали определять дорогу. Переговариваться тоже невозможно из-за ветра, переходящего в снежную вьюгу, которая усиливалась, занося все.
Мы почти потеряли надежду куда-нибудь выйти. Вокруг белая мгла в ночной тьме, наши очки промерзли и покрылись снежной коркой так, что практически оба ничего не видели. Замерзшие, полуслепые – мы представляли собой печальное зрелище. Снежный покров все нарастал, пока при попытках продвигаться снег не стал набиваться сверху в ботинки. Но мы продолжали двигаться, боясь замерзнуть. Внезапно ветер приутих, и снег стал падать более крупными, пышными хлопьями, быстро застилая все видимое пространство толстым ватным покрывалом.
Кажется, кто-то из нас наткнулся на куст или деревцо… Больше не было сил двигаться. Мы остановились возле этого деревца. Стали топтаться на месте, уминая падающий под ноги снег. Снег продолжал валить. Он быстро засыпал нас, и мы только все время старались двигаться в этом живом сугробе, вытаптывая и оттискивая спиной давящую нас снежную массу. Дальше мы уже не знали, сколько времени ниспадал снег, все плотнее засыпая нас…
Мы оказались в какой-то берлоге. Вытоптанный пол, спрессованные и оттесненные нашими телами снежные стены. Периодически мы старались проделывать отверстие наружу, поочередно всовывая в снежную стену руку. Впрочем, стало намного комфортабельнее. Ветер уже не мучил нас, замерзшие очки мы протерли шарфом. Наша небольшая берлога была защищена от вьюги и даже сохраняла тепло, выделяемое нашими телами. Мы стали расширять пространство, оттискивая сугроб сантиметр за сантиметром так, что образовалось небольшое подобие помещения, где можно было даже присесть. У курящего Г. оказались спички. Мы собрали все запасы бумаги, оказавшиеся в карманах и даже разожгли небольшой огонь, предварительно расширив наш «дымоход» - отверстие, проделанное рукой. Нам даже показалось, что ветер прекратился…
Кажется, тогда я пересказывал Г. истории моего отца военных времен, а он рассказывал мне о его снежных эпопеях. Он тоже пытался вспомнить аналогичное. Сильно клонило ко сну. А мы, как врачи знали, что это может быть первым признаком замерзания. Но в снежном убежище было настолько тепло, что даже окоченевшие руки мы смогли «отдышать» паром изо рта.
Тогда стали по очереди дремать в сидячей позе, пока один из «сторожей» не заснул. Вероятно, мы все же крепко заснули в нашем убежище. Ни о каких «страшных» снах уже и не вспоминали…
Разбудил натужный рёв тракторного мотора… Мы стали руками и ногами лихорадочно раскапывать себя из снежного завала.
Оказалось, что мы остановились на проселочной дороге, которую по утру колхозный трактор с бульдозерным ножом впереди стал расчищать от снежных заносов. Наткнувшись на огромный сугроб, он стал вгрызаться в это препятствие, что и разбудило нас. Мы чуть ли не целовали спасителя, который был не на шутку испуган появившимися из снега двумя «интеллигентами». На радостях он дал нам немного хлебнуть деревенского самогона из заветной «поллитры», припрятанной под полушубком…
Назавтра, когда попутным гусеничным трактором добрались до Пронска, посмеиваясь над моим «вещим» сном, нас встретила Д.
Вначале она приняла на спокойно. Но вдруг окаменев, сказала:
-Вчера был здесь Ж.
-Ну и что?
И тогда она рассказала все, что произошло в тот вечер...
Ж. вместо совещания приехал в Пронск, сказав, что Г. его пригласил на сегодня. Она, поняв это как желание мужа, приняла гостя. Он попросил потанцевать с ним под звуки радиолы, вспомнить студенческие годы. И посреди танца набросился на нее.
Ж. – бывший военный летчик, двухметрового роста, боксер... Почувствовав, что не имеет больше сил противостоять грубой силе, она дико закричала на весь дом: «Г..! Г..!», внезапно ясно увидев мое лицо. Насильник испугался, вскочил, уронил с тумбочки будильник и выбежал из комнаты. Будильник остановился в 9 часов...
Это произошло ровно в 9 часов вечера. Именно в тот момент, когда мне приснился страшный сон. Нас разделяли 30-40 км. Я не мог ни знать, ни даже догадываться о приходе «насильника»…
|
