Малыш заливается слезами, спазмы перехватывают горло, глаза широко раскрыты, в их глубине полыхает безумный страх. Все маленькое тельце бьется, как в конвульсиях. Он судорожно цепляется то за мать, то за отца, захлебываясь в рыданиях. Не хватает дыхания. Кажется, что кончается белый свет… Сквозь рыдания прорывается:
-Не оставляйте меня... я боюсь… Я хочу ехать с вами… Я не останусь здесь один, среди чужих… Мамочка… Папочка… Не оставляйте одного, не бросайте меня!..
Как ни странно, но у меня сохранились четкие воспоминания о детстве.
Помню, как меня оставили в каком-то детском лагере. Отец и мать должны были уезжать, а меня охватил безумный, безудержный страх остаться одному. Я хотел их. Они все прощались со мною, а я плакал, рыдал, бился, содрогался в судорогах от безудержного страха: «Я не хочу оставаться один…»
Помню еще отрывочные эпизоды с какой-то большой черной детской машиной с педалями, с которой я не желал расставаться, чтобы идти спать. То ли это была чья-то машина, то ли отец купил ее мне… Она мне потом часто снилась…
Блестящий шарик
Жил на нашей улице подросток, видимо, умственно неполноценный. Дразнили его «шлимазл». В глазах двухлетнего ребенка, он казался совершенно взрослым. Он с невероятной ловкостью сглатывал собственные сопли, или… глотал металлические шарики, которые откручивал со спинок довоенных кроватей. Такие блестящие никелированные шарики. Однажды он с высоты своего авторитета все же уговорил и меня попробовать проглотить шарик. Я вначале очень испугался, но затем все же стал пробовать проглотить…
Шарик был большим для меня. Но в одной из попыток я все же случайно проглотил его, вернее, он сам исчез внутри. Меня охватил ужас – как же его вернуть обратно? Я молча вошел в дом и, боясь порицания, никому ничего не говорил до самого вечера. Когда я все же рассказал маме, она вначале не поверила. Потом, глядя на меня, пришла в панику: «Это правда? Что же будем делать? Неужели оперировать?..»
Прихода отца ждали, как явления Машиаха. Он пришел с работы, выслушал рассказ, проверил, действительно ли это произошло. И потом успокоил нас, что, дескать, он знает случаи, когда выходило само по себе. Тогда я им рассказал о большом практическом опыте «шлимазла»…
Кажется, что-то около недели вся семья охотилась за мною. Было мне страшно неудобно, стыдно, но – что поделаешь, жизнь требует. С большой радостью мы все-таки дождались победного исхода. С тех пор у меня была аллергия к шарикам от кровати. Хотя, как заманчиво и привлекательно блестели их никелированные окружности.
Плюшевое страшилище
Темный угол, заставленный огромным шкафом, таинственно молчал. Тяжелая тишина заполняла всю полутемную комнату. В воздухе зависли ожидание и тревога. Малыш лежал на большой кровати, укрывшись с головой. Из щелки, оставшейся в укрытии, тревожно поблескивал глаз, отражая ночное освещение комнаты. Этот напряженный взгляд чего-то ждал… И вот из темного угла, из-за шкафа кто-то неслышно вышел, а вернее, выдвинулся, как неясная тень. Огромный плюшевый медведь важной и неспешной поступью шел вдоль стены, как будто никого не замечая. И вдруг он повернул большущую голову, пристально взглянул пуговичными глазами на прячущегося под одеялом мальчика и заговорщицки подмигнул круглым глазом:
-Никому ни слова!.. Молчи, – говорил его взгляд.
Он медленно поднял огромную неуклюжую лапу и выразительным жестом приложил ее к своей пасти:
-Молчи. Молчи, или будет худо…
Помню, как мать, сидя на диване и что-то вышивая, пела мне: «Елки-палки – лес густой, ходит Эрик молодой...» И, улыбаясь, показывала на мой большой портрет, висевший в углу комнаты возле окна. На полочках дивана стояли фаянсовые птенцы с широко раскрытыми желтоватыми клювами, где держали иголки, нитки и другие принадлежности для вышивки.
А в противоположном углу возвышался большой платяной шкаф.
Я ползал по большому животу, а она просила меня быть осторожней с новым братиком внутри. Братик все же оказался сестренкой.
Я поглядывал на шкаф, когда мне показалось, что кто-то прячется за ним. Потом повторялся страшный сон: из-за шкафа молча выходил огромный плюшевый медведь. Он тихо проходит и показывает лапой, прикрывал ею свою пасть, чтобы я молчал. В диком ужасе я просыпался, и все никак не решался рассказать отцу о своем кошмарном сне.
Потом вижу радостного отца, сияющего, веселого, который приехал на «козлике». Он сказал, что мы едем забирать из больницы маму и новую сестричку…
Помню тепло его сильного тела, когда мы с ним сидели в «козлике», а сзади был приторочен велосипед. Поездка показалась мне очень долгой и невероятно увлекательной.
Затем ожидание в приемном покое. И вот выходит красивая улыбающаяся мать с огромным свертком одеяла в руках. Отец берет этот дорогой сверток с доченькой, и мы идем к машине. Потом вновь тряская булыжная дорога вдоль Вокзальной улицы. Мама с сестричкой на руках - сзади, я – возле водителя. Позади машины, в пыли от колес, трусит на велосипеде веселый отец в белых брюках и белой рубашке, которые постепенно сереют и становятся все темней.
Так нас стало в доме двое детей. Я (уже навсегда!) – старший.
В пионерском лагере
Пламя почти сразу охватило три высохшие елки, составленные «козлами», и кучу сухостоя вокруг. Оно жадно поглощало сухие ветки, весело и тонко потрескивая коричнево-желтой хвоей. Огонь ласкал, целовал смолистые ветки, прежде чем начинал пожирать их тела. Пламя взвилось высоко над составленной пирамидой и как бы приплясывало, медленно раскачиваясь из сторону в сторону. Огонь завораживал, гипнотизировал, как будто приглашая войти в него для последнего в жизни яростного и безумного танца...
Отец был мастером на все руки, все его уважали, обращались за советом и нуждались в его помощи. В летнее время он был начальником пионерского лагеря, который располагался в густых сосновых лесах. Отец был авторитетом для всех: и пионервожатых, и подопечных, и наших многочисленных родственников, навещавших нас там. Помню, как на чудесном пригорке между двух сосен висел гамак. То Ноня Ольбинский, а чаще Ноня Пекаровский, качали меня в нем. Пионерки страшно завидовали и при случае обманом сгоняли трехлетку, стараясь забраться в заветный гамак, чтобы покачаться хотя бы минутку.
Помню, как они затащили меня в свою палату, где было до двадцати девочек, и передавали с кровати на кровать. Я страшно смущался, сопротивлялся, а они все больше визжали и заразительно хохотали над смущением «маленького мужичка»…
На память осталась фотография: крепкий, кудрявый мужчина возле стула, на котором во весь рост стоит маленький мальчик в коротких штанишках. Как хорошо до сих пор я помню и ощущаю те старые фотографии, как будто это было не шестьдесят лет назад, а лишь вчера… Это мы с отцом фотографировались по дороге к пионерскому костру. На ходу он все объяснял, как нужно держаться подальше от пламени большого костра. А я был недоволен ограничениями.
У нас очень многое остается с детства. Особенно ощущения, память в запахах, звуках, красках (цвете), вкусах… Я часто использую эту подсознательную память в моем методе лечения…
Мы шли с отцом по сосновому лесу. Большой, сильный мужчина и еле поспевающий за ним, но не желающий ни на шаг отстать мальчик – маленький мужчина. Остро пахло слежавшимися прелыми иглами сосен, истекавшей с коры деревьев пряной смолой. Какие-то пичужки пели свои песни, цикады и кузнечики о чем-то трещали в полуденном зное. Не помню, как долго мы шли, но на всю жизнь я запомнил крепкую и такую дорогую мне руку отца. А он все продолжал что-то объяснять мне, поучал, как вести себя у костра, как обращаться публично к нему – ведь он все же начальник пионерского лагеря.
А мне важна была его близость, его прямое обращение ко мне, те редкие минуты, когда мы с ним наедине. Как мало и редко мы помним о своем детстве, о наших восприятиях, ощущениях, воспоминаниях, когда или просто «отделываемся» от вопросов нашего ребенка, или все время уходит на поучения, как правильно жить. Нельзя, опасно, запрещено… Отец шел со мною по лесу, и весь мир был только в нас. Это ощущение я вспоминал всю сознательную жизнь.
Пришли на поляну, где должны были разложить праздничный пионерский костер, посвященный закрытию сезона. Стало темнеть. Пионервожатые, воспитанники лагеря, всевозможные гости и родные собрались на опушке леса. В центре поляны возвышалась большая высохшая елка, густо обложенная сухими ветками, стволами. Мне это казалось грандиозным сооружением.
И вот раздались какие-то команды, указания. Пионеры по отрядам выстроились в стройные ряды во главе с вожатыми, гости и родственники расселись вокруг на одиночных стульях, пнях, досках или просто на траве. В вечерней тишине прозвучал пионерский горн. И мой отец в белом одеянии с копной кудрявых волос приблизился к костру. В торжественной тишине он зажег факел, а уже с нескольких сторон поджег им все сооружение для костра. Возгласы восхищения, какие-то песни, выкрики, восторг. Костер запылал до небес. Я, как завороженный, смотрел на жгучие языки пламени, объявшие все приготовленные деревья. Мало чего помню из происходившего вокруг, ибо, как загипнотизированный, смотрел на языки пламени: живые, танцующие, говорящие о многом, завораживающие до той степени, что хотелось войти в них…
Вот что уже в зрелом возрасте, выросло из тех языков пламени.
НА МАРСОВОМ ПОЛЕ
Языки пламени трепещут,
Словно желтые листья клена;
Вырываются из огненной ладони,
Касаясь наших ладошек.
Они растворяются во мраке,
Чтобы снова тотчас же родиться
Огненными листьями клена
Из трепетного красного цветка.
Ты ловишь летящие листья,
Мерцающие словно блики
Неясные
душ погребенных,
(А может, и не погребенных)…
У костра пели песни, читали стихи, танцевали, чем-то угощались…
Но это все проплыло передо мною, как в тумане. Помню только, как я волновался, когда перед всеми, на фоне пылающего костра мой отец держал заключительную речь. Я гордился им и в то же время очень беспокоился за удачу его выступления.
Много костров потом было в жизни: и многочисленные пионерские костры, и туристические костры, и костры горящих домов. Но тот костер всегда стоял у меня перед глазами – костер трехлетнего мальчика.
А потом, в Израиле, костры в Лаг ба Омер, символизирующие победу евреев над внешними врагами и внутренним злом…
Полет из детской кроватки
Тихая темная гладь глубокой воды. Речка течет плавно, широким ласковым потоком. Тишина. Только редкий всплеск волны, ударяющей по борту лодки, да плеск гребущего весла рассекают плотную вечернюю тишину. Одинокая лодка посреди широкой реки. В ней два силуэта: юноша и стройная невысокая девушка. Он гребет впереди, а она, грациозно сидит на корме. Они о чем-то тихо переговариваются, замолкая на долгие мгновенья. Ласковые звуки далекой музыки плывут над рекой. Романтика плывет над романтичной рекой, окутывая собою романтичную пару…
Всю жизнь меня преследовал рассказ, как в возрасте менее года я был выброшен из кроватки. Помню из рассказов отца, как одна родственница (ее дедушка и моя бабушка Лея были родными братом и сестрой) маленькая девочка, недавно приехавшая в Речицу из Китая (Харбин), где многие наши родные жили и работали в рамках КВЖД, очень хотела поиграть с прелестным малышом, невинно отдыхающим в своей кроватке. Этим малышом был я. Отец все время предупреждал молодую гостью, что это небезопасно. Несколько раз он просто отгонял ее от своего первенца. Но вот она улучила минуту, взобралась на табуретку и, склонившись над кроваткой, попробовала добраться до вожделенного младенца. Следующее происходило приблизительно так. Девочка потеряла равновесие, табуретка из-под ее ножек повалилась, и она упала на край колыски. Орущий не своим голосом сверток вывалился на пол, кроватка каким-то чудом сохранила равновесие, устояла и продолжала раскачиваться, а по другую сторону ее лежала испуганная и ревущая «преступница». Об этом рассказывали всегда, везде и при любом случае.
Эта легендарная харбинская Зина, сумевшая «выбить меня из седла», всегда приводилась как пример того, что женщины тоже чего-то стоят. Кажется, она присутствовала где-то на старой фотографии рядом с десятком родственников. Черненькая стройная девочка – и не больше.
В детстве я боялся высоты и постоянно боролся с этим недостатком, специально лазая по деревьям, взбираясь на высоту, потом прыгая с шестом через забор высотою два с половиной метра. Я все связывал этот страх или с падением мамы со мною в животе в подвал, или с маленькой харбинской, выбросившей меня из колыски.
История эта завершилась уже в Ленинграде, когда мне было где-то 21-22 года. Тетя Чера, которая много помогала мне в голодные студенческие годы, сказала, что узнала о харбинской Зине, которая живет в Ленинграде и заканчивает институт. Естественно, что после всего мне захотелось увидеть виновницу моего падения.
Не помню, как и где мы встретились. Я увидел очень миловидную, интеллигентную девушку. Она оказалась невысокого роста. Случилось так, что мы стали с нею встречаться, гулять по так любимому мною Ленинграду. Зина оказалась застенчивой, умной и интересной собеседницей. А быть собеседником – уметь слушать партнера.
Потом была Черная речка возле Каменного острова, где я жил в общежитии, бывшем бело-колонном дворце, сделанном из дерева, в центре которого был круглый танцевальный зал, где по легендам Пушкин писал о женских ножках в «Евгении Онегине». Мы плывем на лодке, взятой на прокат, по середине широкой Черной речки.
Вечер, тишина, штиль весенний ветерок играет её волосами и легким платьем. Где-то вдали звучит музыка. Я сижу за веслами и гребу, беззаботно болтая о чем-то. Мы нравились друг другу, хотя знали, что это не более чем родственное знакомство. Во всяком случае, мне так казалось. Было очень приятно, романтично. Легкие волны от движения лодки чуть касались ее бортов. Конечно же, мы вспоминали о легендарном эпизоде, о котором и она сама ничего не помнила, кроме ужаса, что ее накажут.
Я оставил весла и предложил ей самой погрести. Она сказала, что не умеет этого делать. Тогда я предложил ей все же попробовать под моим руководством. Она с кормы стала переходить на переднюю ведущую скамью. Я встал, пропуская ее. Лодка качалась, продолжая медленно плыть по течению реки. Я придержал девушку, и пропустил, немного наклонившись вбок. Лодка от неосторожного движения неожиданно накренилась, и чуть было не перевернулась.
И вдруг мы оба одновременно расхохотались.
-Ты что, решил мне отомстить? Теперь хочешь меня выбросить?…
Яичница
Она желтым, таким притягательным и выпуклым кругляшом расположилась среди белоснежного поджаренного белка, с коричневой корочкой по краям, окаймляющим ее, как легкая пена волн, наплывающих на берег моря, падающих и отступающих с прибрежного песка...
Она притягивает, волнует, возбуждает волчий аппетит. Она, та давняя, почти забытая, яичница – беспредельная мечта голодного мальчика времен войны… Он уже готов вкусить от ее бескрайней вкусности, слюнки собираются во рту. Он протягивает настоящую железную вилку с костяной вычурной ручкой, готовый нарушить целостность обаятельного желтка, и вдруг… просыпается…
Мы сидели за круглым столом в столовой, где находилась большая русская печь, на лежанке которой я любил отдыхать, если меня подсаживали туда и потом сторожили, чтобы не упал. Сказать, что мы сидели, было бы слишком громко. Отец и мать, действительно, сидели за столом, а меня плотно придвинули к нему на высоком детском стульчике, в котором я тоже был накрепко закрыт.
Кстати, помню, как на этом же стульчике однажды мама спасла мне жизнь. Кормили меня каким-то вкусным мясным супом. Не знаю, каким образом, но огромная (так мне тогда казалось) наваристая кость из супа, которую я с удовольствием обсасывал, как-то проскочила мне в горло. Там она накрепко застряла. Я остался с открытым, растянутым костью, ртом. Кость застряла в горле, не давая мне возможности дышать. Страшная ситуация: я чувствую, как задыхаюсь, умираю, и даже крикнуть не могу. Это длилось какие-то секунды, но мне казалось вечностью. Каким-то чудом, интуицией мать поняла, что со мною что-то происходит, повернулась ко мне и увидела задыхающегося сыночка. Ужас, страх исказили ее лицо, дав мне полную уверенность, что приходит мой конец. Каким-то невероятно быстрым и точным движением мама засунула мне пальцы в рот, на мгновенье усилив удушье, и вырвала кость из горла. Было ужасно больно, шла кровь, но то облегчение, «оживление из мертвых» я не забуду. Как чудно вновь дышать полным ртом, как прекрасно жить!
Так вот, я сидел за столом и с тревогой ожидал обычной процедуры кормления яичницей. Она называлась «глазуньей»: влажный желток находился в центре чуть поджаренного белка, а вокруг плавало расплавленное сливочное масло со сковороды. Не знаю почему (может быть, когда-то меня перекормили), но поглощение яичницы для меня было плановым страданием. Я не хотел яичницу, я ненавидел глазунью, мне был противен весь красиво убранный и сервированный стол… Я, как несчастная жертва, ждал процесса укармливания. Начиналось с уговоров, потом просьб съесть за родных, потом угроз и, как последний этап, обращение за мужской помощью к отцу. На этот раз я был непреклонен. Все первые и срединные этапы прошли безрезультатно: я отворачивался, мотал головой, выталкивал языком заталкиваемую мне в рот пищу. Отец чем-то занимался в спальне, где мы жили втроем (в той спальне с диваном). Мама позвала его. Нехотя он пришел в столовую, увидел «жертву» с постным, измазанным яичницей лицом, и стал применять санкции. Видимо, он был чем-то расстроен, торопился, и времени на обычную процедуру не хватало. После уговоров и угроз он высадил меня из стульчика и в наказание выслал во двор: «Проголодаешься, захочешь есть – сам попросишь. И попросишь хорошо…»
Обида переполняла мою маленькую душу. Обида на несправедливость, гнев и горе. В отчаянии я полез под высокое крыльцо, где обычно под сенями жили куры. Там же они несли яйца и пытались высиживать их. Бабушка регулярно ежедневно, сгорбившись в три погибели, лазила под сенями, сгоняла кудахчущих кур и собирала очередной урожай яиц в подол своего фартука. Я застал ее там с полным подолом свежих яиц. Бабушка, естественная моя защитница, тоже стала укорять, объяснять, как полезна яичница для роста маленького мальчика. Меня это просто взбесило, что и она, моя спасительница, заодно с ними, и не видит, как я страдаю. Тогда назло всем я схватил с земли куриное яйцо, разбил его на ее глазах, и захлебываясь, задыхаясь от отвращения, стал глотать свежее яйцо: желток, плавающий в жидком белке. Яйцо было в земле, грязное, в пятнах куриного помета, содержимое застревало у меня в горле. Но, давясь, я дико заглатывал все это на глазах перепуганной бабушки…
Вызванный на помощь взволнованный отец стал успокаивать меня, рассказывать что-то интересное. Но в животе у меня уже было это огнеопасное содержимое. Кажется, меня стошнило…
Всю войну и в голодные послевоенные годы я с вожделением вспоминал и мечтал о яичнице-глазунье, поджаренной на маленькой сковородке, плавающей в растопленном сливочном масле. Это были райские воспоминания, которыми я делился со своей сестренкой. Она, никогда не видевшая такое, не совсем верила мне. Эпизод с яичницей для двух боевых, раненых фронтовиков (мой отец и танкист Ноня Ольбинский) в зинином детском саду я вспомню в рассказе «Талмуд». Как мы не ценим того, что у нас есть. Как мы сожалеем о том, что безвозвратно упущено!
|
