Отец родился 1 января 1915 года, на следующий год после начала Первой Мировой войны. Разруха. Воюющие евреи по двум сторонам фронта: немецкие евреи – патриоты Германии, русские – защитники России. Массовое применение боевых газов немцами впервые в истории человечества. Убитые, сотни тысяч покалеченных. И евреи, как всегда, между двух огней: немецких - обвиняют в предательстве Германии, русских – называют немецкими шпионами, тем более что язык схож…
Слышал такой эпизод войны. В окопе русский солдат прижал немецкого. Оба стоят настолько близко, что не могут даже стрелять - только остались приклады и штыки, в рукопашную… Русский оказался сильнее, или проворнее, сбил прикладом немца. Тот стоит на коленях, выставил винтовку, и русский целится граненым штыком пронзить ему горло. Вдруг немец изловчился, отбил штык, и клинком своего штыка достал ему до груди. Оба сейчас убьют один другого…
Тогда «русский» солдат прикрывает глаза и кричит в Небеса: «Шма Исроэль…»
Что-то непонятное для него, его голос эхом разносится в узком окопе. Он приоткрывает глаза, думая, что уже на том свете и видит: «немец» тоже прикрыл глаза и кричит «Шма Исроэль…»
Оба – евреи. Они обнялись, разрыдались…
Маленького Давида с его родителями носило по всем весям Европы. Я точно не знаю, куда они сбегали, но слышал о Вене. Потом – опять в Двинске. Затем – в Белоруссии. Детство свое он провел в Минске.
Отец его был сапожником. Полуслепая мама была постоянно занята проблемой, как накормить семью…
Он был предоставлен себе, а вернее страшной послевоенной улице.
Как-то его поймали хулиганы и заставили мальчика курить папиросы. Он закашлялся, задохнулся, но они продолжали заставлять его курить, приговаривая: «Затягивайся, затягивайся, жидёнок…» Кружилась голова, все мелькало перед глазами, темные круги расплывались вместе с дымом. Но они продолжали: «Кури, гаденыш». Затошнило, потом началась рвота. Его принудили выкурить две с половиной папиросы. Потом, вероятно, он потерял сознание. Нашли его какие-то жалостливые люди и привели домой. Бедная еврейская мама плакала и причитала: «Додик, мой Додик, что с тобой сделали?…» Потом они уже постоянно заставляли его курить. А уже позже это было признаком взрослости, самостоятельности. Страшная, вредная привычка.
В дальнейшем он курил всю жизнь, пока не заболел язвой желудка и циррозом печени, когда уже курить было нельзя…
Во время войны с гитлеровцами он часто менял пайку хлеба на махорку. Я помню его всегда курящим. Будучи подростком, я брал без спроса сигареты из его пачки и тайком пробовал курить в туалете во дворе возле сарая. Видимо, отец заметил это, но сигарет от меня не прятал. Только однажды он рассказал...
Слава Б-гу, я по-настоящему так никогда и не курил, хотя активно «баловался», как все, во время институтских сессий.
Страдания мои были уже со старшим сыном, названным по имени дедушки, когда тот, будучи в интернате «Кфар Ситрин» под Хайфой, стал курить, как там делали все подростки. Я, будучи ярым врагом курения, специалистом по прекращению курения, страшно страдал несколько лет, зная, что он курит.
Правда, при мне он этого не делал никогда…
И вот конец этой истории
- Вы хотите, чтобы я прекратил курить?
- Конечно же. А что?
Он поставил нам условие: мы прекращаем смотреть телевизор, он бросает курить. Мы заклеили ввод телевизионной антенны, написали на наклейке дату.
Слава Б-гу, Давид не только спас свое здоровье, но и по-настоящему спас нас. Мы же были теле наркоманами. Иногда по 24 часа в сутки: ели, беседовали и даже спали под облучение и шум телевизора. Для нас наступила новая эра, новая жизнь – на все хватает времени, и сердце уже не болит из-за TV переживаний.
Так закончилась курительная эпопея двух Давидов.
А, может быть, душа папы все же в его внуке?
Обжигающий бег
Этот бег бесконечен. Пугающая тьма, неизвестность охватывают нежную душу мальчика. Что-то страшное и неизвестное надвигается, мерещится со всех сторон. Встречный ветер развевает подол рубашонки, выбившейся из брюк. Сколько еще нужно бежать?… И вдруг, как осиное жало вонзилось в голую пятку. Инстинктивно он слегка отпрянул в сторону, нехотя изменив прямую бега. И вот опять что-то вонзилось обжигающей пронзительной болью в другую ногу. И опять, и опять, и опять… Невыносимая, пронзительная до кости боль, не давали ему опомниться. Он продолжал бег странными прыгающими рывками, жжение нарастало. Ноги стали, как раскаленные чугунные болванки. Когда он пытался резкими движениями ноги сбросить прилипшую жгучую боль, то в другой ноге боль поднималась до умопомрачения… Боль, огонь, ужас…И последнем прыжке-броске его залила полная тьма, небытье…
Это было в Минске. Однажды он вышел погулять с младшим братиком Левой. Опять компания уличных хулиганов стала приставать к ним:
-Почему все евреи трусы?
-Кто вам сказал?.. Я не трус.
-Тогда пусть твой братишка пробежит по тому пустырю. Да как можно быстрее. А мы постоим тут, посмотрим.
Давид понял что-то неладно и заявил, что Лева еще маленький, а по пустырю побежит сам, только пусть присмотрят за малышом.
-Да ты не умеешь быстро бегать. Все евреи кривоногие.
Он отошел от компании и направился к пустырю, где-то в 70-100 метрах в стороне. Вслед ему неслись ругательства, науськивания. Было уже темновато. Восьмилетний мальчуган боялся темноты, одинокого пустыря, но надо было отстаивать честь гонимого народа. Он решил пробежать как можно быстрее, чтобы поскорее вернуться к Левушке. Разбежался и понесся по пустырю в заданном направлении. Хоть его отец и был сапожником, но ходили они босиком, не было денег на обувь. Благо стояло теплое лето. Он бежал в сумерках, спотыкаясь о кочки, наступая на какие-то колючки. Ветер свистел в ушах.
Вдруг на ровной площадке, которую ему нужно было пересечь, что-то резко обожгло пятку, как будто гвоздь вонзился, или кто-то укусил. Он продолжал бег, и эти страшные «укусы» стали чаще и больнее, будто бы он бежал по раскаленным углям…
Что-то вонзилось или прилепилось к подошве, и даже резким движением ноги на бегу, он не сумел это отбросить… Боль, жжение, ужас неизвестного… Дальше он уже ничего не помнил…
Очнулся дома, над ним причитает мать, отец угрюмо сидит в углу за сапожным столиком… Страшная боль в ногах, особенно в подошвах. Ноги перебинтованы толстым слоем марли и смазаны какой-то вонючей жидкостью. Невозможно их передвинуть с места на место.
Как потом выяснилось, уличные хулиганы развели костер на пустыре, положили туда отстрелянные медные гильзы от патронов, которые калились в огне несколько часов. Затем они присыпали эти раскаленные железки дорожной пылью, и спровоцировали его бежать по потухшему костру, наступая на гильзы, разбросанные под тонким слоем пыли.
Он долго болел, а потом хромал около полугода. Только мысль, что он спас братика от этого ужаса, побежав вместо того, успокаивала его…
Меч, обвитый змеёй
Он уже сам водился с той компанией. А что можно было делать? Дома – нищета, теснота, некому им заниматься. Влияние улицы, минской русско-белорусской улицы, безгранично. И счастье, если кто-то сможет вырваться, избавиться от этого тлетворного воздействия.
Они курили, бравировали друг перед другом. Он постоянно должен был доказывать всем и самому себе, что еврей «не хуже» других. Они предложили подростку выпить с ними водку. Бедный еврейский мальчик, в отличие от их большинства, не был «закален» в выпивке. Алкоголь быстро воздействовал на него, и остальное уже он помнит смутно. Потом оказалось, что они затащили его пьяного к «специалисту», и тот тупой иголкой, обмакиваемой в тушь, сделал ему наколки на руке.
Ужас родителей, бессильных что-либо сделать против уличных хулиганов и их родителей, был неописуем:
-Еврею же нельзя делать наколки…
Но, после двух недель страданий и воспаления, на руке уже лежал синий меч, обвитый змеею.
Эту историю отец вкратце рассказал мне уже после войны.
Речица
Как отец учился в техникуме, как закончил его, почему он молодым специалистом попал из Минска в г. Речицу*, мне неизвестно. К сожалению, сколько я ни расспрашивал маму об их первой встрече, первой любви, так ответа и не получил. Дескать, все было просто.
Не знаю, как отец оказался в Казани на офицерских курсах связи.*
Он оказался в довоенной Казани на офицерских курсах, а мама приехала к нему со мною в животе. Мать рассказывала, что ее первый «полет» в погреб был в Казани со мною. Кажется, а мне многое кажется с раннего детства, что я помню это падение...
Отец стал специалистом-радистом. И всю жизнь разбирался и чинил разные виды радио, а потом и телевизор. Он был мастером на все руки, и это передалось моим детям, его внукам, носящим имена его родных.
Отец научил меня почти всему. Он был гениальным самоучкой.
Фотография, печатание, велосипед, мотоцикл, машина (будучи дальтоником - слепота на цвета), пишущая машинка, электробритва, оружие – все оживало в его руках.
Я помню, как он меня, девятилетку, учил ездить на велосипеде по ухабистым, без асфальта улицам Речицы. Он бегал со мною и за мною почти целый день. Но тогда-то я и научился гарцевать на велосипеде.
Отец никогда и никого не оставлял в беде, особенно евреев, выручая советом, делом, добрым словом и часто материально.
Оружейное отступление
Как-то после войны я расчищал заросли малинника возле дома. Это были настоящие авгиевы конюшни… Чего только не оставила война там. Там же нашел и охотничье ружье (двустволку) без приклада. Отец починил его, сделал приклад, и после мы даже ходили с ним на охоту…
Вот один из эпизодов. Это был знаменитый 1953 год – «дело врачей». Какая-то русская врач-патриотка раскрыла группу врачей-вредителей. Якобы, они долгие годы травили и убивали важных государственных деятелей, членов центрального комитета партии и добирались до вождей. «Странным образом» более 90% фамилий «отравителей» в прессе оказались еврейскими, а если нет, то раскрывали их новые фамилии-«псевдонимы». Наступила страшная пора. Евреев выбрасывали с работы, позорили на собраниях, появлялись погромные статьи против «космополитов», т.е. евреев. Увольняли с работы евреев-профессоров и доцентов. В воздухе пахло погромами. В Речице тоже была страшная, напряженная атмосфера, хотя евреев тогда еще там было много. Еврейские семьи сидели по домам, дрожали, боялись ночных стуков, старались быть «тише воды и ниже травы». Вот в такой атмосфере наступал мой шестнадцатый год. Хотя еще всей правды я не знал, был слишком советским комсомольцем и даже думал, что не зря выловили этих «врачей-отравителей».
-Только почему так много евреев? Разве все евреи отвечают за них?
Был вечер. Рано погасили свет, заперли ставни на окнах на железные запоры, все двери в сенях и дома на всевозможные задвижки и запоры…
Все уже спали, как вдруг в дверях раздался сильный стук. Я проснулся первым и полураздетый хотел выйти в сени, чтобы выяснить кто это. Отца, как обычно, дома не было. Он работал с Зямой Дрицем, кажется, в деревне Борщевка, заведовал там столовой. Затем раздался сильный стук в ставню одного окна, через некоторое время - вновь в двери, а потом серия диких ударов во все окна подряд. Не зажигая свет, я нащупал двустволку, вложил два патрона с картечью на волков, и стал потихоньку босиком входить в дощатую пристройку - сени. И вот прямо напротив меня бешеный стук в дверь, да так, что она, казалось, вот-вот сорвется с петель. Молча, чтобы не греметь железками, я открыл все запоры и оставил закрытым только крючок, чтобы мог его сбросить ногой.
-Кто там? Что нужно?..
Я был уверен, что пришли «патриоты-погромщики» проучить (убивать!) евреев. Дома была мама, старая бабушка, пожилая тетя Соня, двенадцатилетняя Зина и четырехлетняя Аня. Все они как-то продолжали спать, кроме мамы, которая спросонку требовала от меня зажечь свет и никуда не выходить. Мать в темноте упала в открытый люк погреба, и откуда-то из подземелья кричала, угрожала мне, требуя не приближаться к двери. Проснувшиеся девочки верещали. А я в темноте стоял у входной двери с наведенными на нее двумя стволами охотничьего ружья.
В ответ на мой вопрос прозвучал неясный, недовольный и угрожающий мужской голос, и вновь начался стук в дверь.
-Ну, просто так вам не удастся! - промелькнуло у меня в голове. Ногою я подбил крючок на двери кверху, и с наведенным ружьем, пальцами на двух спусковых крючках был готов стрелять в первого, кто ворвется внутрь.
И вдруг руки мои с взведенным ружьем упали, меня затрясло, рыдания вырвались из горла. Я увидел отца, которого чуть было, не дай Б-г, не застрелил…
Как оказалось, и в деревне была ужасная антисемитская атмосфера, и они с Зямой решили закрыть столовую на какое-то время и выяснить, что происходит в их домах в Речице. Телефонов тогда у нас не было. Когда после настойчивых стуков ему не открывали, отец решил, что что-то произошло с семьей…
Два пистолета
Отец, будучи на излечении после ранения, как только немного окреп, стал улучшать наши жилищные условия в «квартире», которую мы снимали у русской женщины. У нее были двое девочек, полоумный брат, и она еще приводила к себе «клиентов». Фанерной перегородкой нам были выделены две сообщающиеся малюсенькие комнатушки-закоулки, где жили все: мама, тетя Соня, бабушка, я и трехлетняя Зина. Недавно нас ограбил сосед, вор Володя, который страшным толчком в грудь бросил на землю бежавшую за ним бабушку Лею…
Отец в одном закоулке сделал деревянные нары, под которыми хранился годовой запас картошки. Помню отца, с костылем в руке, как он строил это грандиозное сооружение, на котором мы могли почти свободно разместиться вчетвером. Так вот в этой картошке под нарами я случайно обнаружил два хорошо смазанных и завернутых в промасленные тряпки пистолета. Или я ему рассказал, или отец сам обнаружил мою «находку» Трофейные пистолеты исчезли…
Уже после войны, когда я напомнил, отец сказал, что хотел оставить хотя бы один пистолет. Для меня тогда это признание прозвучало странно. Вспомнил его я именно в тот страшный вечер со стуками.
После внезапной смерти отца я приехал в Речицу к матери в отпуск. Я совершенно не отдыхал, а вместо отца достраивал каменное крыльцо к пристройке и приводил в порядок старый сарайчик... Среди прочего я обнаружил старинный типографский шрифт с еврейскими буквами, видимо, оставшийся после дедушки Зхарье, а потом – и пистолет. Это был браунинг, когда-то хорошо смазанный, завернутый с 20 патронами к нему в промасленные тряпки. Видно, его очень давно не доставали, так что гильзы патронов дали зеленоватую окись на смазку тряпок. И тогда я вспомнил, что это был один из тех пистолетов, который я откопал в картошке под нарами. Отец так и не мог посвятить меня при жизни в тайну, как ни слова о немецком плене. Все это чуть выяснилось спустя много лет в Италии в курортном месте под Римом, в Остии…
А теперь у меня, 27-ми летнего врача, оказался отцовский пистолет. Я о нем никому ничего не сказал и привез с собой в Тосно. Он хранился у меня в лучшем виде на чердаке под крышей рабочего общежития, зарытый в шлак. На всякий случай. А случаи в Советии могли повторяться. Когда нас внезапно выбросили в течение нескольких дней из СССР, до этого не давая разрешения более трех лет, изгоняя с работы, преследуя повсюду и даже засадив в «психичку», то в последний момент (жалко было пистолета!) я открыл тайну провожавшему нас Валерке. Потом, уже в аэропорту, я просто рвал на себе волосы из-за разглашения этой тайны, так как очень подозревал, что «филателист» Валера был подослан ко мне все теми же органами. Или бывшему уголовнику очень захотелось иметь пистолет, или он просто его не нашел по моим описаниям тайника, но, с Б-жьей помощью, и это обошлось.
Но надо знать ту действительность, когда даже мои родные считали нас сумасшедшими, предателями Родины, в чем после признались.
Задним числом, «шмон» до раздевания наголо в московском аэропорту Шереметьева мог быть связанным и с тем случаем. Кто знает?
Личное наблюдение В-вышнего безгранично.
|
