ДИАЛОГ: белорусские новости
№9, сентябрь 2002
"ЗА ПОЛЧАСА ДО ВЕСНЫ"
Сегодня прошло уже кажется, более десяти пет с той встречи, о которой вспоминал писатель. Сам он давно уже живет в Израиле. Чего не могу со всей уверенностью сказать о его собеседнице. Да это И не очень важно теперь для меня. С этим приходится считаться: до сих пор оттуда с конца годов восьмидесятых в день сегодняшний летят и летят белые лепестки человеческих сомнений, оборванные чьей-то неуверенной, еврейской рукой. "Ехать или не ехать". Сейчас я хочу рассказать о другом. Трудно сформулировать, о чем же... В народе в таких случаях говорят "за жизнь". В 1972 году из провинциального белорусского городка Лунинец приехал я учиться в Минский театрально-художественный институт. Это было счастливое время. Мы. поступившие, асе такие разные, были одинаково одержимы одной страстью — страстью к познаниям тайн искусств. Мы низвергали чужие авторитеты и возносили своих кумиров. Кумиром для нас был тогда наш первый педагог Борис Вишкарев. "Кого нет?"— обычно с этого вопроса начинал он занятия и. не дожидаясь ответа, привычным жестом сдергивал с переносицы очки и шел пересчитывать нас буквально по головам. Мы сидели вдоль стен аудитории, и нам всем было невдомек, что урок мастерства уже начался. Каким же недолгим он оказался, каким мгновенным! Потому что, поработав с нами более двух лет, Борис Яковлевич умер. Все знали, что был он тяжело болен, часто лежал в больнице, но каждый раз, едва
Недавно, разбирая всякие свои бумаги, а случайно наткнулся на 2-й номер газеты "Единство", датированный июнем 1991 года. Точнее, это был бюллетень, который выходил, а может быть, он выходит до сих пор при Гомельском обществе "Ахуд". Я полистал уже пожелтевшие страницы. Стало интересно. Вот хотя бы это:
"Вы же никуда не собираетесь...Вам и здесь хорошо... А а
устала гадать на еврейской ромашке". Это прямая речь героини из статьи тогдашнего депутата СССР, писателя Григория Кановича. Далее он вспоминал, как эти слова поразили его, и он спросил у молодой женщины, сказавшей про цветок: "Чем же еврейская ромашка отличается от обыкновенной?" И та ответила, что на обыкновенной обычно гадают: "Любит, не любит", а на еврейской гадают: "Ехать, не ехать".
оправившись от болезни, он шел к нам, всегда подтянутый, высокий, чуть ироничный. Мы обступали его плотным кольцом в коридоре института, и он, не торопясь, разворачивая конфетку "Дюшес", отправляя ее в рот, говорил нам: "Не галдите! Не все сразу" — и слушал, слегка наклонив голову. "Чтоб не курили мне!" — раздавая всем по карамельке на прощанье, Борис Яковлевич напускал на себя строгость и торопился на кафедру. Могли ли мы думать тогда, что всего этого очень скоро может не быть. Для нас, беспечных и молодых, сама его фигура, его неподдельное жизнелюбие, заразительный смех и простые эти "Дюшески" никак не увязывались со смертью, и вот прощанье состоялось. В памяти осталось заснеженное поле за каменным забором онкологической клиники, синее зимнее небо и пронзительное чувство сиротства.
Жаль, что размеры газеты не позволяют написать мне обо всех, чьи имена помнит сердце.
Но разве я могу не вспомнить супругу Бориса Яковлевича Галину Петровну, которая поставила с нами дипломную работу — пьесу "Соломенная шляпка" французского драматурга Этьена Лабиша? В этой работе я исполнил главную роль Фадинара. Где вы, дорогая Галина Петровна? Живы ли? Как не вспомнить
Сан Саныча {так мы его звали) Добротина? Он преподавал у нас актерское мастерство. Когда Сан Саныч обращался ко мне, а Фамилия моя — Онгейберг, то всегда медленно произносил: "Он...", а затем чтобы особенно не вчитываться в буквы и не утруждать себя тяжелым произношением моей еврейской фамилии, быстро проговаривал "бр — бр — бр — бр". Тем самым он вызывал у однокурсников море смеха. Как не вспомнить их? Минчан Татьяну Агафонову, Валентину Кру пень, Валеру Седренка, Петю Савича и многих, многих других, на чьи лица я часто смотрю, листая свой старый студенческий альбом, где вы, друзья моей юности?
Прошло более двадцати пяти лет с той прекрасной поры, но и сегодня я вспоминаю все с благоговением и щемящим чувством безвозвратности такого короткого неповторимого праздника, каким было для меня то время.
Честно сказать, каково подлинное отношение было тогда у моего педагога Добротина к евреям, меня теперь не очень заботит. Во всяком случае, уехал я не из-за Сан Саныча.
Позади остались годы службы в армии, затем мой переезд в Ленинград, работа в различных театральных студиях города и области, работа на киностудии "Лен-научфильм", а затем, осо-
бенно не дергая все те же лепестки ромашки, в 1990 году я с семьей репатриировался в Израиль.
Прожив в стране 12 лет, я почти ежедневно, что называется, изнутри наблюдаю, как набирает силу новый процесс (но с обратным знаком минус) — процесс исхода евреев из страны обетованной. И люди, совершающие отсюда иериду, то есть покидающие Израиль, ни на какой ромашке не гадают. V них все уже заранее расписано, все, как говорится, схвачено. Потому что алия за последние пять-семь лет стала значительно транзитна. Транзитников я встречаю предостаточно. Воздержусь от избитых обвинений в их адрес по поводу непатриотизма. Сразу всплывает в голове чья-то очень хлесткая фраза: "Патриотизм — последнее пристанище подлецов", круто сказано и точно. Особенно, если иметь в виду пристанище — мой Израиль. С этим выражением трудно не согласиться, держа в голове следующее, далеко не веселое обстоятельство: погибает юноша в военных стычках с террористами, скажем, где-нибудь на севере ливанской границы, а похоронить его здесь, в его стране, нельзя. Страна-то, оказывается, не совсем его, потому что мама парня не еврейка. Посылая же мальчишку защищать якобы чужое для него государство, некие люди, те, что пишут
законы, менее всего интересуются, какой национальности его мать, Но нюанс этот становится решающим и предопределяет все, когда убитые горем несчастные родители лишаются элементарного права достойно похоронить своего сына на земле, за которую он отдал жизнь.
Ну не истинные ли "патриоты" эти люди, которые пишут подобные законы! Не надо такого патриотизма. Не надо и никакого другого. Просто хотелось, чтобы историческая родина относилась к возвращающимся сыновьям ее, как к гражданам, достойным лучшей участи. Без дискриминации на профессии, в частности, на профессию врача, без жилищного кризиса, без протекционизма, без элементарного и изощренного надувательства, без силового влияния на светское, то есть, нормальное, общество со стороны клерикалов-ортодоксов и, в конце концов, без разжигания ненависти между разными этническими группами. Может, тогда и улетающих безвозвратно из Израиля будет значительно меньше. Грядет ли она когда-нибудь, эта "лучшая участь?" Кто знает? Будем ждать. Так и живем ожиданием Мессии ли или лучшей участи. Она явилась бы для нас, израильтян, бесконечными, счастливыми днями без единого выстрела на нашей горячей земле.
Ив заключение. Недавно я тремпом возвращался домой. Взял меня в машину человек средних лет, говорящий по-русски. Толкнул пальцем кассету в приемнике, и, господи, что я слышу! "Песняры" поют! "В мокром саду осень забыла рваный платок желтой травы..." мы, два земляка, катили в машине и прекрасно себя чувствовали среди обволакивающего нас иврита и хамсина, слушая забытые тут родные мелодии.
"Видятся мне белые вербы,
Слышится мне звон
тишины.
Было бы все проще, наверно,
За полчаса до весны.
— А вы знаете. — поймал я его улыбающийся взгляд в зеркальце заднего вида, — почему особенно дорога мне эта песня? Потому что в страну я репатриировался за полчаса до весны. Вот так вот! В последний день февраля 1988 года. И никакой ностальгии у меня нет ни по белой вербе, ни тем более по белой березе.
И потом вдруг после паузы:
— Вот только тишина у нас здесь бывает особенно звенящая. Вы не находите? — спросил он меня, когда я уже приехал и выходил, а он открывал дверку своей машины.
— Так бывает, — сказал я ему. Так всегда бывает за полчаса до весны. Обязательно весны, а не войны. Мы пожали друг другу руки, и машина с моим новым знакомым умчалась.
Вот, собственно, далеко не все, о чем захотелось написать мне вам, дорогие земляки.
Дм. Онг.
|
