История Серафимы. - Как Жюстина ушла от бродяг. - Новый добродетельный
поступок и его последствия. - Кто такой Ролан. - Пребывание в его доме
Я родилась в Париже от мужчины и женщины, чья в высшей степени
двусмысленная репутация не оставляла надежды на то, что плод их любви будет
отличаться высокими моральными качествами. Мой отец был сторожем в
капуцинском монастыре в Марэ{Старинный квартал в Париже.}, моя мать, очень
красивая и известная в квартале потаскушка, жила неподалеку от монастыря на
монастырские деньги, которыми снабжал ее отец Симеон, он же виновник моего
рождения. У меня был брат на год старше меня, плод той же интрижки, которого
Полина, моя матушка, воспитывала так же, как и меня, в весьма вольном духе.
Этот братец, которого назвали Эгль по фамилии моего отца, был одновременно и
самым красивым ребенком и самым отъявленным малолетним развратником во всем
Париже. Самые порочные наклонности выявились в нем в самом юном возрасте, и
маленькому шалуну ничто так не нравилось, как внушать их мне все без
исключения. Когда ему исполнилось десять лет, он уже отличался
распущенностью, страстью к пьянству и воровству, был крайне жесток и
передавал мне свои пороки с силой убеждения, необычной для своего возраста.
Он и открыл мне тайну нашего рождения, тем самым бросив в мое сердце великую
ненависть к родителям. Однако Эгль любил мать, он даже питал к ней плотские
чувства, и это сразу бросалось в глаза.
- Мне только десять лет, Серафина, - иногда говорил он мне, - но я
хотел бы спать с матушкой, как это делает Симеон; я уверен, что делал бы это
не хуже его... Я их видел... и знаю все, я и тебя научу, если ты хочешь.
К сожалению, как я уже сказала, Полина молчаливо поощряла все его
дурные качества: она боготворила моего братца, она укладывала его с собой в
постель, и Эгль не замедлил признаться мне, что именно от этой
матери-кровосмесительницы он узнал большую часть вещей, которым хотел
научить меня. Такая невоздержанность плоти объясняется возрастом моей
матери, которой было только двадцать три года, когда она бросила
тринадцатилетнего сына в мир бурных страстей. Пылкая как вулкан и прекрасная
как ангел, блудница, подстегиваемая природой, больше слушала ее голос,
нежели голос разума. Судя по ее советам, я видела, что ее мораль весьма
сомнительна. Но будучи еще слаба умом, чтобы понять ее мотивы, я принимала
за нежность то, что было следствием необыкновенной развращенности.
Таковы были приблизительные причины почти полного отсутствия нашего
воспитания; читать и писать - только этому нас учили, но ничего не
говорилось о даре божьем, о морали и религии. Симеон, самый бессовестный,
самый развратный из людей, нарочно проповедовал то, что отвращало нас от
Бога.
- Было бы хорошо, - говорил он, - перерезать горло любому, кто
произнесет его имя. Надо охранить молодежь от этих опасных знаний, тогда она
скорее избежит ошибок в жизни. Если бы только все отцы поступали так! Вот
тогда философия воцарится среди людей.
Может быть, кто-то подумает, что, мол, недалекий был человек этот
капуцин, однако как раз умом он не был обижен. Поэтому так любил
распутничать: не зря говорят, что этот порок почти всегда встречается у
великих людей и что очень редко человек талантливый не отличается безбожием
или безнравственностью.
Хотя интрижка Симеона с моей уважаемой матушкой продолжалась уже
тринадцать лет, так как он лишил ее девственности в десятилетнем возрасте,
да и сама она была плодом предыдущей связи досточтимого Симеона с уличной
торговкой, отсюда Полина, в одном лице его дочь и его любовница, имела
двойную причину завоевать его сердце, - так вот, хотя этот союз продолжался
тринадцать лет в силу указанных выше причин их взаимная страсть совсем не
охладела. Беспрекословная любезность моей матери, ее исключительное
повиновение разнообразным капризам капуцина - одним словом, сочетание всех
этих факторов делало общество Полины необыкновенно ценным для него, и не
проходило и дня без того, чтобы он не проводил с ней по пять-шесть часов.
Настоятель монастыря отец Ив, который, со своей стороны, содержал очень
красивую восемнадцатилетнюю девушку, часто присоединялся со своей любовницей
к этой парочке. В обоих семействах жила очаровательная служанка, которая
также участвовала в этих ассамблеях сладострастия, где после сытной трапезы
приносились Венере гнусные жертвы, придумать которые способен лишь гений
монахов.
Однажды, когда веселая компания собралась на очередное празднество, ко
мне прибежал запыхавшийся брат.
- Серафина, - сказал он, - ты не хочешь взглянуть, как проводят время
наши добрейшие святоши?
- Ну конечно!
- Только знаешь, милая сестрица, я покажу тебе этот спектакль с одним
условием.
- С каким еще условием?
- Ты позволишь мне проделать с тобой все, чем будут заниматься они.
- А чем они занимаются?
- Сама увидишь, сестрица... Ну как, ты согласна? И маленький плут
подтвердил свое предложение таким жарким поцелуем, обжегшим мне губы, что во
мне тотчас проявились первые признаки огненного темперамента, которым
одарила меня природа: я просто-напросто извергнулась в объятиях своего
брата. Мошенник воспользовался моей слабостью, повалил меня на кровать,
задрал мне юбки, раздвинул ноги и принял в рот недвусмысленные плоды
удовольствия, которое пробудил во мне.
- Ты пролила свое семя, сестрица, - пробормотал Эгль. - Да, любовь моя,
так называется то, что ты сейчас сделала... Ты опередила меня: я еще не
способен на это. Матушка часто ласкала... сосала меня - ничего не помогало;
она сказала, что это придет позже, когда мне будет четырнадцать, но все
равно это очень приятно. Возьми эту штуку, - продолжал он, взяв мою руку и
положив ее на свой пенис, небольшой, но уже твердый, вызывающий и довольно
приятный наощупь, - потереби ее, сестренка, и увидишь, как я буду
наслаждаться... Хотя погоди, сейчас я положу тебя так, как обычно делает
мама, когда спит со мной.
И негодник стащил с меня юбки, выбрался из своих панталон и, уложив
меня на кровать, лег на меня так, что его член оказался у меня во рту, а его
губы прижались к моему влагалищу. Я сосала его, он отвечал тем же, так мы
лежали около часа, не меняя положения и изнывая от блаженства. Наконец шум в
соседней комнате предупредил нас о том, что пора сменить роли и из активных
участников превратиться в зрителей.
Первая сцена сладострастия, которую показал мне брат, была слишком
интересна, чтобы не описать ее подробнее, и я, не боясь наскучить вам,
расскажу о ней во всех самых мелких деталях. Я понимаю, что мне следовало бы
употреблять пристойные выражения соответственно моему тогдашнему возрасту,
но тогда мой рассказ потерял бы живость и красочность, поэтому, чтобы не
погрешить против точности, я использую слова, которые употребила бы сейчас.
Итак, начнем с действующих лиц.
Моей матери, как вам известно, было двадцать три года, она была
прекрасна как ангелочек: густые каштановые волосы, округлая фигурка, не
лишенная стремительной грациозности, твердое упругое тело, пахнущее
свежестью, великолепные глаза, а вот лицо было красноватое - признак частой
невоздержанности за столом, к этому пороку она пристрастилась из-за желания
понравиться своему любовнику, который вкушал с ней сладострастное
наслаждение только тогда, когда терял рассудок от избытка выпитого вина и
ликера.
Люси, любовнице отца Ива, настоятеля монастыря и друга моего отца, было
восемнадцать лет - об этом я также, кажется, говорила; это была
светловолосая красотка с очень выразительными глазами, белокожая, с
роскошными ягодицами и грудью, а ее вагина, как утверждали наши блудодеи,
была необыкновенно узка, то есть в самый раз для капуцинов.
Служанки были сестрами, они потеряли невинность благодаря двум нашим
распутникам в десятилетнем возрасте и с тех пор находились у них в
услужении. Старшей, которую звали Мартина, было около шестнадцати лет,
Леонарде, младшей, не исполнилось и пятнадцати; красивые фигуры,
очаровательные мордашки, свежее тело - все это без преувеличения давало
право зачислить их в категорию самых красивых крестьяночек Франции.
Что касается монахов, они были примерно одного возраста. Однако мой
отец казался старше и мог сойти за сорокалетнего; он имел внешность
настоящего сатира, седоватую, с синим отливом бороду, черные глаза,
удивительную силу, бешеное воображение и один из самых мощных членов в
Европе, уступающий только фаллосу отца Ива, причем намного, так как
последний имел в длину одиннадцать дюймов, включая здоровенную головку, и
восемь в окружности. Иву было только тридцать пять лет, его физиономия была
не так приятна, как у моего отца - маленькие глазки и длиннющий нос, - зато
он отличался могучим телосложением и был еще распутнее.
Вся компания как раз выходила из-за стола, когда мы подскочили к
изножью кровати, на которой только что занимались шалостями, чтобы прильнуть
к щелям в перегородке, отделявшей нашу комнату от той, где начинались оргии.
Судя по тому, как кружились у всех головы, мы поняли, что
жертвоприношения, которые они собирались принести, будут логическим
продолжением тех, которые праздновались в честь бога застолий. Особенно пьян
был мой отец.
- Слушай, Ив, - обратился он к своему собрату, - давай скорее разденем
этих шлюх, ту, что оголится первой, мы и будем первой сношать... А самая
нерасторопная получит пятьдесят ударов хлыстом от каждого.
- Согласен, - ответил Ив, - я также хотел бы выпороть их, прежде чем
сношаться. Дело не в том, что первая приятнее, чем вторая, но сегодня я
чувствую себя, как никогда, в силе и должен сбросить сперму, а это будет
трудновато без совокупления.
С этими словами содомит подтвердил свое намерение мускулистым фаллосом
с угрожающе распухшей багровой головкой.
- Черт возьми! - восхитился мой отец, взяв в руки это чудо природы. - О
дьявол меня задери! Друг мой, как он великолепен!.. Согласись, Полина, что
более прекрасного инструмента нет на свете. Знаешь, дорогая, мне доставит
удовольствие, бесконечно большее, видеть тебя на этом колу, чем сношать твой
зад самому. Будь я женат, я бы с радостью носил рога, которые каждый день
наставлял бы мне такой агрегат.
- Гнусный распутник, - проворчал отец Ив, расстегивая панталоны своего
собрата, который уже сбросил с себя рясу, - признайся, что есть еще одно
место, где бы ты хотел видеть эту штуку, а не только в вагине твоей шлюхи.
- Где же это?
- В твоем седалище, друг мой! В твоей заднице!
- Это правда, - подтвердил Симеон, - погляди хорошенько на этот зад, о
котором ты говоришь, погляди, как он хорош, приласкай его, прежде чем
забраться во влагалище моей дамы.
- Ага, бродяга, вот чего ты хочешь! - сказал отец Ив, укладывая Симеона
на диван и пронзая его своим дрожащим от нетерпения копьем.
- Черт! Черт! - бормотал мой отец, изображая из себя блуднипу и
извиваясь как угорь. - Да, черт меня, побери, вот о чем я мечтал!
И развратник тотчас подмял под себя одну из служанок, овладел ее
влагалищем и еще сильнее задергался. Но эта церемония была лишь прелюдией,
оба скоро успокоились, не потеряв ни капли спермы, и решили внести в
сладострастную сцену больше порядка. Этот небольшой предварительный эпизод
не помешал им увидеть, что юная Мартина разделась последней, а первой
оказалась моя мать.
- Приведем приговор в исполнение, - сказал Симеон. - Дай-ка нам розги,
Полина, а ты, отец Ив, держи эту неловкую девку: свяжи ей руки, положи ее
себе на колени, а я преподам ей урок; когда она будет в крови, ты займешь
мое место.
Напрасно кричала и плакала бедная девочка, напрасно она вырывалась -
никто ее не слушал. Симеон, взявши ее за поясницу левой рукой, правой
быстро, двадцатью ударами, разукрасил ей ягодицы.
А вы становитесь на колени, перед этим фаллосом, Леонарда, - приказал
он другой девочке, - и ласкайте его своими крохотными грудками. Пока я
занимаюсь флагелляцией, ты, Люси, должна лобзать мою задницу, которая все
еще никак не оправится от натиска этого мула, ты же видишь, как она ждет
тебя, приголубь ее скорее, девочка моя. Ты, Полина, предоставь свои прелести
моему другу, чтобы вознаградить его за то, что он соизволил держать эту
подлую тварь... Вот теперь хорошо! Разве я не говорил вам, что придумаю
самую очаровательную композицию на свете? Посмотрите в зеркало, посмотрите,
как она восхитительна. Ну что ж, пора сменить позы, отец Ив: становись на
мое место, я займу твое, и ты закончишь обрабатывать эту задницу так, чтобы
она помнила об этом по крайней мере две недели.
Ив не заставил себя ждать, и несчастная Мартина вышла из его
безжалостных рук, обливаясь кровью.
- Итак, наказание свершилось, - заявил Симеон, - надо заняться более
приятными делами. Первой оголилась Полина, ты знаешь, как обещали мы
вознаградить этот акт послушания, отец Ив: насади ее на свой кол, а я буду
твоим сводником, но с условием, что потом ты послужишь мне педерастом.
- Я согласен, - сказал отец Ив, - я давно, по примеру великого Цезаря,
мечтал быть мужем всех женщин и женой всех мужчин.
Моя матушка заняла свое место: блудница уже настолько разгорячилась,
что не удержалась от оргазма. Симеон самолично взял в руки член собрата и
аккуратно затолкнул его в пещерку.
- Ах, гром и молния! - вскричала моя мать, почувствовав в своем теле
огромный предмет. - Какой же он большой... Я кончаю!..
А в это время Симеон овладел задницей того, кто наставлял ему рога; он
проник в нее, не потрудившись увлажнить проход, и за два толчка достиг дна,
его соперник также вошел в самую глубину зада Полины... Оба сосредоточенно
совокуплялись, оба яростно двигали всем телом, их движения напоминали
морские волны, вздымаемые неистовым аквилоном. Но им недоставало пряных
эпизодов, и мой отец подал голос:
- Иди сюда, Мартина, и садись верхом на спину Иву, я буду целовать твою
жопку, совершая содомию с обидчиком моей возлюбленной, ты, Леонарда,
оседлаешь грудь Полины и закроешь ей рот своим влагалищем, эта лесбиянка
пососет тебя: она любит ласкать женщину, пока ее сношают; отец Ив полижет
твои ягодицы, потому что иногда необходимо целовать задницу, когда
прочищаешь чью-то вагину, это служит хорошим противоядием.
- А я, - спросила Люси, - что делать мне?
- Ты будешь пороть меня, - сказал Симеон, - и время от времени
подставлять мне для поцелуя то рот, то зад; потом потанцуешь вокруг нас, как
Давид вокруг ковчега, а заодно будешь приседать, чтобы помочиться и
испражниться: сильные запахи сильнее возбудят нас. Во время оргий надо
испробовать все: чем грязнее воображение, тем слаще удовольствие. Какое
может быть совокупление без гнусностей! Все пороки становятся в хоровод,
держат друг друга за руки, вдохновляют друг друга, когда мы сношаемся.
- Пусть она подаст нам выпить, - сказал отец Ив, - я люблю пьянеть,
предаваясь утехам плоти, я, как и ты, друг мой, полагаю, что все пороки
придают новые силы этому высшему пороку, надо лишь уметь соединить их в
момент извержения. Все допустимо, когда человек возбужден, чем многообразнее
удовольствия, тем они сладостнее.
- Ладно, кончай скорее! - откликнулся мой отец. - А то сперма бросится
тебе в голову, и ты скоро перестанешь соображать, что говоришь.
- Черт меня побери! По крайней мере я докажу тебе, что я знаю, что
делаю: чтобы не посеять плод в чреве этой сучки, я солью свой сок на ее
живот.
- Нет, нет, - запротестовал Симеон, обеспокоенный добродетельным
порывом друга, - не думай об этом, в нашем саду много места... продолжай
сношаться, дорогой, а если шлюха забеременеет, я приму необходимые меры.
Вдохновленный этими словами. Ив удвоил свой пыл, движения моего отца
распалили его окончательно, и оба одновременно испытали наивысшее
наслаждение, оба при помощи умелых наперсниц сбросили в предназначенные для
этого сосуды густую сперму, которая так кружила им головы. Но будучи слишком
развратными, чтобы остановиться на этом, они лишь поменялись местами. Теперь
Ив сношал Симеона, который совокуплялся с любовницей своего собрата, обе
девочки давали им лобзать свои ягодицы, а Полина взяла на себя хлопоты по
разжиганию похоти. Она делала это с таким искусством, она настолько хорошо
удовлетворила по очереди все нужды природы, что очень скоро второе
семяизвержение увенчало экстаз наших монахов.
- Уф, - удовлетворенно крякнул мой отец. - Пора передохнуть. Мой член
теперь не встанет, пока я не залью в себя шесть бутылок шампанского.
Воспользуюсь этой передышкой, чтобы сообщить вам о том, что происходило
между мной и братом во время того впечатляющего спектакля.
Эгль то и дело отказывался от роли зрителя, чтобы предпринять активные
действия; поскольку позиция, в которой я находилась, затрудняла его
наслаждение передней частью моего тела, маленький распутник занялся
задницей. Он поднял мою рубашку, заправил ее под корсет и, получив в
распоряжение мой зад, осыпал его горячими поцелуями. Не имея недостатка в
примерах для подражания, плутишка раздвигал мне ягодицы, вставлял в
отверстие то язык, то палец, а под конец, навалившись на меня, умудрился
достать своим небольшим инструментом до преддверия вагины. Затем,
приободренный этими предварительными упражнениями, он сказал мне, когда наши
актеры в соседней комнате сели за стол:
- Оставайся в этой позе, сестрица, только наклонись чуточку ниже, и ты
увидишь, что я сделаю.
Возбудившись от всего увиденного, я оперлась на перегородку, как можно
сильнее выгнув таз... Но великий Боже! Какая досада! Плохо укрепленная
стенка заскрипела, подалась вперед и рухнула на голову Мартины, да с такой
силой, что та потеряла сознание, и из ее пробитой головы хлынула
густая-кровь. Однако оба монаха, крайне изумленные нашим внезапным
вторжением, не знали, с чего начать: помочь Мартине или обрушиться на нас. И
сладострастие перевесило сострадание, как и должно быть в сердце настоящего
распутника. Оба, необыкновенно возбужденные нашим неглиже, бросились к нам и
принялись жадно ощупывать наши прелести, бранить нас и ласкать одновременно,
предоставив женщинам спасать раненую девочку, которая находилась в таком
плачевном состоянии, что ее пришлось уложить в постель. Злополучная стенка
внесла большую смуту; стол, на который она грохнулась, свалился вместе со
всеми тарелками и бутылками, и оскодки разлетелись по всей комнате.
- Уберите это, - приказал Симеон, отрывая Леонарду от хлопот вокруг
лежавшей без сознания подруги и доказывая этим, что его больше волновал
порядок в помещении для утех, нежели забота о несчастной жертве.
- Она поранилась, - продолжал он, - ну и что из того, потом
посмотрим...
- Но святой отец, - возразила Леонарда, - она вся в крови.
- Так останови кровь, остальное сделаем, когда совокупимся...
В продолжение этого диалога меня ласкал мой отец, то же самое делал с
Эглем отец Ив: наши бессердечные развратники, не обращая ни малейшего
внимания на бедную Мартину, казалось, были озабочены только удовольствиями,
которые они предвкушали от двух новых предметов, появившихся совершенно
неожиданно.
- Погляди-ка, - обратился Симеон к Иву, - какая грудка у этой маленькой
плутовки! А ее киска... какая она пушистая! Ведь это я произвел ее на свет!
Через полгода это будет лакомый кусочек.
- Почему не сейчас? - спросил отец Ив. - Какая нужда ждать полгода?
Смотри, - продолжал он, указывая на зад моего брата, - смотри, он уже
сформировался! Нет, дорогой, раз случай ниспослал нам эту радость, надо
вкусить ее и не будем миндальничать!
Между тем мы - Эгль и я, не зная, куда деваться от стыда, не
осмеливались противиться планам, которые, как тучи, сгущались над нашими
головами. Моя мать уже заключила сына в объятия.
- Прелесть моя, - говорила она, целуя его и теребя ему маленький орган,
- уступи отцу, он хочет тебе добра; если ты ему понравишься, твое счастье
обеспечено... Давай, мой маленький долбильщик, забирайся скорее в то
местечко, из которого ты появился на свет; наслаждение, которое ты получишь,
возможно, смягчит твои страдания от дефлорации, которую тебе готовят,
- Отличная мысль! - заметил Симеон. - Я буду содомировать своего сына,
который в это время будет сношать свою мать. Как ты находишь эту сцену, отец
Ив?
- Неужели ты думаешь, - отвечал тот, - что я буду спокойно взирать на
это? Я займусь дефлорацией твоей дочери.
- Будь я проклят, - недовольно заметил Симеон, - но они оба - мои дети,
и я хочу совокупиться с обоими. А тебе, друг мой, я предлагаю насладиться не
менее обольстительным и пикантным предметом; я знаю, что, наблюдая
непристойное зрелище, самому надо творить очень грязные и непристойные дела.
Прочисти задницу Мартине, которая только что раскроила себе череп; она
сильно страдает, и твой член усилит ее боль, отчего ты испытаешь неземное
удовольствие: ты ведь понимаешь, дружище, как сладостно действует на все
наши чувства страдание предмета, которым мы наслаждаемся.
- Клянусь спермой, это необыкновенно оригинальная и прекрасная идея! -
восхитился отец Ив, уже потрясая своим огромным копьем перед ягодицами
бедной пораненной девочки. - Подавай сюда свой зад, стерва!
- Но мне очень больно, отец мой.
- Тем лучше, это как раз то, что надо.
- Отец Ив, - вставил Симеон, - сними повязку, тогда ты сможешь
полюбоваться ее раной...
Все произошло так, как было задумано, несмотря на естественное
сопротивление - тем более естественное, если принять во внимание
диспропорцию между гигантским фаллосом отца Ива и крохотным изящным задом
юной Мартины. Атака началась, Люси помогала своему любовнику, целовала его,
возбуждала, пока он возился. Несчастная жертва, страдающая от полученного
удара и от противоестественного способа, каким пронзил ее монашеский посох,
задыхалась от дикого крика, а Симеон, созерцавший эту возбуждающую картину,
приступил к делу. Полина уже ввела в себя отвердевший пенис моего брата,
юный блудодей уже сношал свою мать, когда Симеон, увидев перед собой зад
своего сына, с победным воплем атаковал его. Бесчисленные препятствия мешали
этому предприятию, но не таков был Симеон, чтобы отступить. Леонарда держала
мальчика, раздвигая пошире его ягодицы, монах увлажнил Свой член, и вот за
два мощных толчка, сопровождаемых громогласными ругательствами, головка
скрылась в отверстии. Симеон усилил натиск, моя мать безостановочно ласкала
своего сына, ребенок плакал. Наслаждение, которое он испытывал спереди, не
уменьшало острую боль сзади, но никому не было дела до его ощущений. Наконец
новые толчки решили исход схватки: развратный монах достиг дна, и новые
богохульства возвестили о его победе. Под рукой у него оказалась Леонарда,
он начал облизывать ее, продолжая содомировать сына, а чтобы инцест был
полным, распутник захотел лобзать мне ягодицы. Меня водрузили на спину
кровного наперсника его преподобия, и содомит дал волю своим чувствам. В это
время, не спуская глаз с моего отца, Ив осыпал задницу Мартины сильными
ударами, а его любовница ублажала монаха искусственным фаллосом.
- Ив, - спросил Симеон, - тебе тоже приятно?
- Да, черт возьми! - откликнулся тот, извлекая, в качестве
доказательства, свой измазанный дерьмом член, затем вновь погрузил его в
окровавленное отверстие с такой силой, что несчастная Мартина едва не
лишилась чувств. - Посмотри, как мне приятно.
- Прекрасно! Тогда поддай жару этой шлюхе. В следующий миг бедняжка, на
которую обрушилось столько бед, залила комнату своей кровью.
- Разрази гром мои яйца! - не выдержал злодей. - Прочисти дырку в ее
голове, раз твой член тверд, и проткни ее череп насквозь!
И это чудовищное намерение осуществилось: жестокий отец Ив оставил в
покое зад раненой девочки, поставил ее на колени и... вонзил свой инструмент
в рану! Он извергнулся в ее голове, пробив тростью череп несчастной с другой
стороны.
- Вот это чудесно, - взвыл Симеон, в свою очередь извергаясь в зад
моего брата и кусая мне ягодицы, - ах, как это чудесно! Я люблю ужасы...
Никогда я так приятно не кончаю, как в те минуты, когда совершаю их, когда
их вижу или заставляю совершать других... Но погоди, - продолжал мой отец, -
чтобы прийти в чувство, я должен выпороть эту тварь.
- Да ты что? - изумился отец Ив. - Она в таком состоянии, что не
выдержит больше.
- Ты, наверное, надо мной смеешься? - укоризненно сказал Симеон. - Пока
шлюха не издохнет, она в состоянии выдержать все.
С этими словами он схватил ее, положил грудью на свою левую руку, одной
ногой зажал обе ее ноги и подверг настолько сильной флагелляции, что после
шестидесяти ударов бедра Мартины оказались залитыми кровью, непрерывно
лившейся из истерзанных ягодиц. Но это его не смутило, и он хладнокровно
продолжал порку. Иву пришло в голову оказать своему другу такую же услугу,
какой тот благодетельствовад несчастную девочку, тем более что его голый зад
торчал прямо перед ним. Немедленно выстроилась новая сцена. Симеон
потребовал, чтобы Леонарда сосала ему член, пока он флагеллировал Мартину,
кроме того, он целовал мой зад., а Люси по-прежнему обрабатывала
искусственным органом седалище отцу Иву, который порол своего друга и тискал
соски моей матери.
- Давайте не будем пока кончать, - предложил Симеон, - не стоит
расходовать сперму понапрасну, лучше будем сношаться. - И обращаясь к Иву,
объяснил: - Ты еще раз совершишь содомию с моим сыном, его будет держать в
объятиях его мать, я усажу дочь верхом на грудь мамаши, чтобы она прижалась
задницей к ее лицу, и снова прочищу девочке влагалище; Леонарда и Мартина
будут пороть нас, а Люси предоставит свои ягодицы для поцелуев.
Я не буду описывать вам мои страдания, когда теряла девственность;
отцовский член имел чудовищные размеры, и он не щадил меня. Но мне была
уготована еще одна пытка: моя мать во время оргазма не ведала сама, что
творит; она ухватилась зубами за мои ягодицы, которые, как вы помните,
покоились на ее лице. Я испустила вопль и резко дернулась на огромном колу
своего отца, который едва не пронзил меня насквозь; это движение ускорило
экстаз Симеона, он извергнулся, другой монах последовал его примеру, тесная
группа распалась, и несколько минут покоя смирили и чувства и мысли наших
злодеев.
- Будем пить, - распорядился отец Ив, - только застольные излишества
рождают сильную сперму, вы не встретите настоящего либертена, который не был
бы пьяницей и гурманом. Принеси нам самого лучшего вина, Люси: нам многое
еще предстоит сделать.
- Подожди, - остановил его Симеон, - пока мы пируем, пусть эти двое
детей ласкают нас... И пусть за столом царит полная свобода: мы будем
мочиться, пускать газы, испражняться, мы будем изливать сперму - словом,
будем удовлетворять все потребности природы.
- Ах, ты дьявольщина! Ах, какая прелесть! - Отец Ив уже с трудом
держался на ногах. - Только ради этого и стоит жить; когда празднуются такие
оргии, все вокруг должно быть мерзостью, грязью и свинством, как само
божество, которое мы прославляем; давайте валяться в дерьме по примеру
свиней, давайте боготворить его.
Мартину, хотя она плавала в собственной крови, положили на стол, и ее
окровавленные ягодицы служили подносом для тарелок; когда подали второе
блюдо, распутники охлаждали на истерзанной плоти кипящий омлет. После
жестокой трапезы, продолжавшейся около часа, зашел разговор о том, чтобы
сношать меня в зад: я потеряла девственность только в одном месте, надо было
взяться за другое.
- Пусть она ляжет между нами, - предложил отец Ив, - я займусь ее
влагалищем, а ты будешь ее содомировать; Полина пристроит в твоей заднице
инструмент твоего сына и будет пороть тебя; то же самое будет делать со мной
Люси, Леонарда пусть скачет вокруг нас, мочится и испражняется и мимоходом
награждает нашу возлюбленную Мартину то пощечиной, то ударом кулака, и та
через некоторое время сдохнет.
Участники заняли указанные места. Но Бог свидетель, что если я
невыносимо страдала во время первого натиска, то о втором уже и говорить не
приходится! Я думала, что член Симеона разорвет меня пополам; мне
показалось, будто в мои кишки засунули раскаленный железный стержень,
однако, несмотря на мои юные годы, сквозь плотную пелену боли у меня в
голове вспыхивали слабые искорки удовольствия - явные признаки того, что в
один прекрасный день я познаю неземное блаженство от такого способа
совокупления. Операция завершилась последним оргазмом, я почувствовала, как
и спереди и сзади меня захлестнули две горячие струи; я, уничтоженная,
распласталась посреди моих атлетов, и мне потребовалось минут пятнадцать,
чтобы оправиться от потрясения, вызванного этими двумя натисками.
Наконец пришло время возвращаться в монастырь, и спектакль закончился.
Мартину отправили в больницу, где она скончалась неделю спустя. Мы остались
у матери. Через несколько дней оргия повторилась без монахов, и Полина, уже
не сдерживая себя, отомстила в наших объятиях за вынужденную сдержанность в
присутствии своего любовника. Мы ублажали ее по очереди, а иногда сразу оба.
Мы с братом принимали перед ее взором тысячи поз, одна непристойнее другой,
и блудница, руководя нашими удовольствиями, не замедлила преподать нам все
уроки, полученные от своего монаха; она без устали внушала нам свои принципы
и не гнушалась ничем, что могло как можно скорее развратить детям и ум и
душу.
Когда одному из нас исполнилось тринадцать, другому - четырнадцать лет,
дорогая наша матушка пошла еще дальше. Безнравственная женщина отвела нас в
один дом, где двое развратников насладились всеми троими. Эта операция
принесла сто луидоров, Полина дала каждому из нас по десять, строго-настрого
наказав хранить все в тайне, и добавила, что если мы будем молчать, она
будет привлекать нас к другим приключениям. Мы сдержали слово, и за полгода
добрая мамаша продала нас не менее двадцати раз самым разным людям, но
однажды Эгль, просто так, по злобе, поведал секрет отцу. Взбешенный Симеон
избил нашу мать самым жестоким образом, отчего она занемогла и через восемь
дней оказалась на пороге могилы.
- Здесь нельзя больше оставаться, - сказал мне брат, - эта содомитка
либо подохнет, либо нам придется и дальше ублажать ее, что не принесет нам
большой пользы, либо мы сами попадем в больницу, что еще хуже. Ты достаточно
красива, чтобы самой позаботиться о себе, а я, сестрица, нашел человека,
который завалит меня золотом, если я поеду с ним в Россию, и я согласился.
- А что будет с несчастной, которая лежит там в своей постели и
умирает?
- Если тебя так трогает ее судьба, иди и задуши ее, чтобы она больше не
мучилась.
- Негодяй, - улыбнулась я при мысли об этом, - выходит, ты хочешь,
чтобы нас обоих колесовали?
- Запомни, Серафииа, - ответил брат, - только тогда можно приблизиться
к пороку, когда остановить тебя может только эшафот.
- Клянусь, что я этого совсем не боюсь.
- Тогда за дело!
- Я согласна. И вообще я не слишком любила эту потаскуху.
Забыв обо всем, кроме ярости и желания получить свободу и обогатиться
останками несчастной женщины, мы, как два рассвирепевших зверя, вошли в ее
комнату. Она отдыхала, мы кинулись на мать и задушили ее.
- Давай поскорее разделим деньги, - затормошил меня брат.
Мы нашли двадцать миллионов франков, причем половина была в
драгоценностях, честно поделили их, заперли за собой двери и сбежали.
Обедали мы в Булонском лесу, где распростились самым нежным образом, обещали
друг другу хранить свою тайну до гроба и расстались. Мой брат уехал со своим
новым покровителем за границу, я встретила одного из либертенов, с которым
познакомила меня мать и на которого я могла положиться, судя по тому, что он
раньше обещал мне.
- Дитя мое, - сказал мне этот человек, когда я пришла к нему, - в тот
раз я имел в виду не себя; да, я часто развлекаюсь с девочками, но не беру
их на содержание. Тот, кому я тебя передам, намного богаче меня, но должен
предупредить, что тебе придется выразить ему самое слепое повиновение.
Сейчас я пошлю за ним, и вы обо всем договоритесь.
Скоро пришел обещанный персонаж. Это был старик шестидесяти пяти лет,
очень богатый, еще довольно бодрый; поблагодарив своего друга за прекрасную
возможность встретиться со столь очаровательной девушкой, он провел меня в
будуар хозяина, где мы и объяснились.
Феркур, так звали этого старика, имел страсть, которая заключалась в
том, что на его глазах его любовницу должен был сношать в вагону молодой
человек, в это время он сам содомировал юношу, но не извергался: он выходил
из него в самый разгар -утех, вставлял измазанный экскрементами член в рот
женщины, которую после этого истязал юноша; как только ее задница
окрашивалась кровью, распутник содомировал ее, тогда ганимед начинал пороть
его, затем, несколько минут спустя, овладевал его седалищем. Не
удовлетворившись этой прелюдией, он укладывал любовницу на широкий диван и,
пока юноша колол булавкой его ягодицы и яички, он вонзал более сотни игл в
груди женщины. В это время появлялась старая гувернантка и доводила старого
блудодея до оргазма, испражняясь ему в рот.
Как бы ни было жестоко это предложение, пришлось принять его.
Постепенно я заручилась абсолютным доверием Феркура. Через десять лет,
пользуясь этим, я отвадила от дома всех неугодных мне свидетелей. Однажды,
когда мой Крез в моем присутствии блаженствовал, пересчитывая свои
богатства, я не смогла справиться с искушением. Идея созрела мгновенно:
второе преступление не составляет никакого труда, если не было угрызений
совести после первого. Я всыпала в его чашку с шоколадом шесть зернышек
мышьяка, купленного для уничтожения крыс, который по неосторожности оставила
служанка. Либертен издох через двадцать четыре часа. Я ограбила его и тут же
уехала в Испанию. Два года я жила в самых крупных городах этой страны, везде
занимаясь ремеслом куртизанки как ради удовольствия, так и ради денег. О
друзья мои! Только в том прекрасном климате я увидела человеческие страсти,
в тысячу раз более исступленные, чем в других странах Европы! Там я узнала
всю сладость их плодов, о которой не имеют представления 9 других краях. Как
будто необыкновенно жаркое солнце и сила суеверия придают им энергию,
неведомую остальным людям. В самом деле, только там пряные удовольствия
богохульства и святотатства волшебным образом сливаются с радостями
распутства, только там их объединенная энергия доходит до высшей степени
экстаза и блаженства. Ах, если бы вы только знали, как приятно сношаться у
ног мадонны, в глубине исповедальни или на алтаре, чем я и занималась каждый
день! Нет, на свете нет ничего сладостнее этих пут, созданных лишь ради
удовольствия разрывать их. Какое необыкновенное ощущение вы испытываете,
когда все обитатели Эдема наблюдают за вашими утехами! Поверьте мне, что
испанцы умнее других народов рассуждают о своих страстях, и они -
единственные, кто умеет делать их утонченными во всех деталях. Наконец, я
была там самой богатой и самой счастливой распутницей в мире, когда на пике
моей блестящей карьеры произошло ужасное событие: меня арестовали в Толедо.
Герцог де Кортес, достаточно глубоко изучивший мой характер, чтобы.
вообразить, что я буду ему полезной в страшном отцеубийстве, которое он
замышлял, ввел меня в дом своего отца в качестве экономки. Все уже было
приготовлено для того, чтобы молодой герцог утешился пятьюстами тысячами
ливров годовой ренты за свое злодеяние, из которых четыре тысячи пистолей
составляли плату за его исполнение. Один проклятый камердинер раскрыл
заговор и застал меня с ядом в руках; герцог сбежал, меня схватили. После
восемнадцати жутких месяцев тюремного заключения должен был состояться суд,
и вот ваш товарищ Гаспар, который здесь присутствует и который тоже
находился в тюрьме за похожее преступление, предложил мне бежать вместе с
ним. Наше предприятие удалось: видимо, милосердный бог существует только для
великих грешников, а мелкие никогда не избегают кары. Мы перешли через горы,
целый год бродяжничали вдвоем, потом присоединились к вам. Вам известно мое
поведение с тех пор, как вы оказали мне честь принять меня в свои ряды. Вот
и все, что я хотела вам рассказать; я предупреждала, что в моей истории
будет маловато событий, и вряд ли она заслуживает внимания таких людей, как
вы, которые провели жизнь в бесконечных приключениях, но все равно она
довольно поучительна и, надеюсь, убедила вас в моей верности вашим законам.
Тем не менее рассказ Серафины высек искры похоти в сердцах этих
бродячих распутников, особенно много приверженцев нашла страсть Феркура.
Увы, несчастная Жюстина, твоя белая грудь послужила отхожим местом для двух
негодяев, пожелавших испытать эту манию, и когда ты, наконец, оказалась на
своем убогом ложе, слезы, которые так часто исторгала из твоих глаз людская
несправедливость, полились с новой силой... Несчастная, твои горькие жалобы
были устремлены к небу, и ты даже не подозревала о том, что это самое небо
уже готовило для тебя рассвет, который должен был спасти тебя от столь
жестокой участи... правда, не для того, чтобы положить конец твоим
злоключениям, но хотя бы для того, чтобы изменить их характер.
Несмотря на рабское положение, которое занимала в подземелье наша
несчастная героиня, Серафина продолжала покровительствовать ей и, часто
используя ее для своих собственных удовольствий, время от времени обращалась
с ней достаточно милосердно.
- Ангел мой, - заговорила она однажды, - тебя уже жестоко обманул один
из наших товарищей, и я боюсь, что больше не сумею внушить тебе полное
доверие. Между тем я не хочу обязывать тебя в чем-то и скажу тебе чистейшую
правду, только прошу хранить это в тайне, иначе моя месть будет ужасна. В
Лионе меня просили подыскать красивую девушку для старого негоцианта,
правда, вкусы у него несколько необычные, но он платит щедрое вознаграждение
за все неприятности, связанные с ними. Если это тебе подходит, я берусь
помочь тебе получить свободу. Речь идет об осквернении: человек, о котором я
говорю, отъявленный нечистивец, он будет развлекаться с тобой, пока перед
ним служат мессу, из маленького ящика он достанет освященную гостию и будет
сношать тебя в зад этим предметом, в это время служитель, освятив другую
гостию, также засунет ее тебе в вагину.
- Боже, какой ужас! - воскликнула Жюстина.
- Да, я чувствовала, что с твоими принципами это предложение тебя
оттолкнет. Но разве ты предпочитаешь остаться здесь?
- Конечно, нет.
- Тогда решайся.
- Я готова, - ответила Жюстина с каким-то сожалением, - делай со мной,
что хочешь, я в твоей власти.
Серафина побежала к Гаспару и заявила ему, что наказание Жюстины
несколько затянулось, что не надо больше лишать общество услуг, которые
такая девица способна оказать ему, что она, Серафина, нуждается в помощи для
разных операций и отвечает за Жюстину своей головой. Высочайшее позволение
было получено, возобновилось обучение нашей героини, она прошла испытание ,и
вот, после пятимесячного пребывания в этой отвратительной обители, она
получила наконец право покинуть ее и отправиться со своей покровительницей в
Лион.
- Великий Боже! - вздохнула с облегчением Жюстина, вновь увидев солнце.
- Порыв сострадания похоронил меня в этом подземелье на целых пять месяцев,
а согласие участвовать в преступлениях разбило мои оковы. О изменчивая
фортуна, объясни же твои непостижимые капризы, если не хочешь, чтобы
возмутилось мое сердце!
Наши путешественницы зашли пообедать в небольшую харчевню. Жюстина
хранила молчание, но в голове ее зрел план спасения.
- Мадам, - торопливо заговорила она, обращаясь к хозяйке заведения,
женщине очень добрей и весьма красивой, - о мадам, умоляю вас оказать мне
помощь и взять меня под защиту. Моя спутница принуждает меня следовать туда,
где моя честь будет опорочена, я согласилась только для того, чтобы
отделаться от шайки негодяев, среди которых оказалась по вине этой злодейки.
Я не хочу идти с ней дальше и прошу вас заставить ее отказаться от прав,
которые, по ее мнению, она имеет на меня; убедите ее следовать своим путем и
оставить меня в покое; завтра я сама отправлюсь куда-нибудь, чтобы никогда
больше не встречаться с ней.
- Обманщица! - разъярилась Серафина. - Хотя бы расплатись со мной, если
хочешь покинуть меня.
- Клянусь небом, - сказала Жюстина, - что я ничего ей не должна...
Пусть она избавит меня от дальнейших объяснений.
Перепуганная Серафина удалилась, изрыгая проклятия, а Жюстина,
обласканная и утешенная хозяйкой, самой честной и любезной из женщин,
провела в ее доме два дня и, рассказывая о своих злоключениях, поостереглась
каким-то образом скомпрометировать несчастных, из лап которых только что
вырвалась. На третий день, с утра она отправилась в дорогу, унося с собой
щедрые подарки и дружбу мадам Делиль; она пошла в сторону Вьена с намерением
продать там все, что у нее оставалось, и добраться до Гренобля, потому что у
нее было предчувствие, что там ее ждет счастье. Мы узнаем, насколько она
преуспела в этом, после того, как расскажем о том, что произошло с ней по
дороге в столицу Дофине.
Жюстина шагала неторопливо, с печалью в сердце, направляясь в городок
Вьен, как вдруг заметила справа от дороги двух всадников, которые топтали
копытами своих коней какого-то человека; когда они сочли его мертвым, они
ускакали прочь во весь опор. Это ужасное зрелище растрогало ее до слез.
- Увы, - подумала она, - вот человек, достойный жалости больше, чем я;
по крайней мере у меня остались сила и здоровье, я могу заработать себе на
пропитание, а что станет с этим беднягой, если он не богат?
Понимая, что должна побороть в себе порывы сострадания, потому что их
последствия всегда оказывались для нее печальными, она все-же не смогла
справиться с неодолимым желанием подойти к несчастному и оказать ему первую
помощь. Она поспешила к нему, дала вдохнуть несколько капель чудодейственной
жидкости и, наконец, с радостью услышала первые слова благодарности. Чем
больший эффект производили ее хлопоты, тем усерднее она хлопотала: из всей
запасной одежды у нее оставалась одна рубашка, и она разорвала ее, чтобы
остановить кровь и перевязать беднягу. Исполнив первые обязанности, она дала
ему выпить тех же капель, и когда он окончательно пришел в себя, внимательно
рассмотрела его. Несмотря на отсутствие экипажа, этот человек не показался
ей бедным: при нем были ценные вещи, кольца, часы, шкатулка, хотя недавнее
приключение изрядно попортило его вид.
- Кто эта дева, - заговорил он, - кто этот ангел небесный, который
прилетел помочь мне? И что я могу для него сделать, чтобы
засвидетельствовать мою признательность?
Все еще не перестав, по простоте душевной, думать, будто душа,
подловленная на чувстве благодарности, может целиком принадлежать ей,
невинная Жюстина соблазнилась сладкой радостью присоединить свои слезы к
страданиям лежавшего у нее на коленях несчастного: она поведала ему о своих
мытарствах. Он с интересом выслушал ее, и когда она закончила рассказ о
последнем злоключении, добавил с воодушевлением:
- Как я счастлив, что смогу все-таки отблагодарить вас за все, что вы
для меня сделали! Выслушайте же меня, мадемуазель, и поверьте, что я
испытываю великую радость в виду возможности рассчитаться с вами.
Меня зовут Ролан, у меня есть очень красивый замок в горах в пятнадцати
лье отсюда; я приглашаю вас с собой, а чтобы это предложение не оскорбило
вашу деликатность, я вам объясню, в чем вы можете быть мне полезны! Я -
холостяк, но живу вместе с сестрой, которую нежно люблю, она посвятила себя
тому, чтобы скрасить мое одиночество, и мне нужен человек для услужения: мы
недавно потеряли служанку, и я предлагаю ее место вам.
Жюстина поблагодарила своего нового благодетеля и поинтересовалась,
почему такой богатый человек решился путешествовать без сопровождения и
подвергать свою жизнь опасности, как это только что произошло на ее глазах.
- Я достаточно силен и молод, - ответил Ролан, - и вот уже несколько
лет взял за привычку ходить из дома до Вьена пешком. Это служит на пользу и
моему здоровью и моему кошельку. Дело вовсе не в том, что я избегаю
расходов, потому что я богат, и вы убедитесь в этом, если соблаговолите
увидеть мой замок, но бережливость никогда и никому не вредит. Что до тех
двоих, которые оскорбили меня, это местные бездельники, на прошлой неделе я
выиграл у них сто луидоров в Вьене. Я поверил их честному слову, а сегодня
встретил их, попросил вернуть долг, и вот каким образом эти прохвосты
расплатились со мной.
Наша сострадательная путешественница стала еще сильнее жалеть беднягу
за двойное невезение, жертвой которого он оказался, и тут он предложил ей
отправиться в путь.
- Благодаря вашим заботам я чувствую себя немного лучше, - сказал он. -
Скоро будет темно, давайте доберемся до постоялого двора, который должен
быть в двух лье отсюда. Завтра возьмем лошадей, и к вечеру будем у меня.
Твердо решив воспользоваться счастливым случаем, ниспосланным ей небом,
Жюстина пошла с Роланом, заботливо поддерживая его, и, действительно, через
некоторое время увидела гостиницу, о которой упомянул ее спутник. Они
поужинали вместе, после ужина Ролан представил ее хозяйке; на следующее утро
на двух нанятых мулах, которых сопровождал лакей из гостиницы, наши -герои
доехали до границ провинции Дофине, все время держа путь в сторону гор. Путь
был слишком длинным, чтобы преодолеть его за один день, и они остановились в
Вирье, где Жюстина ощутила все то же предупредительное внимание со стороны
будущего своего хозяина; наутро они продолжили путешествие все в том же
направлении. К четырем часам вечера они достигли подножия гор, отсюда дорога
стала почти непроходимой. Ролан попросил погонщика не оставлять Жюстину, и
все трое углубились в ущелье. Наша героиня, которую непрерывно в течение
четырех долгих часов везли по извилистым, то поднимающимся, то спускающимся
тропам без всяких признаков жилья, начала выражать первые признаки
беспокойства. Ролан почувствовал это и ничего не сказал; его молчание еще
больше встревожило несчастную девушку, но тут, наконец, она увидела замок,
построенный на вершине горы у самого края глубокой пропасти, и ей
показалось, что он вот-вот рухнет вниз. Она не заметила, чтобы к нему вела
какая-то дорога, и они продвигались по тропам, проложенным горными козами, с
обеих сторон огороженным крутой насыпью; тем не менее они приближались к
мрачному жилищу, которое скорее напоминало воровское убежище, нежели обитель
честных людей.
- Вот где я живу, - сказал Ролан, заметив, как поразил Жюстину замок.
Затем, будто отвечая на ее удивленный взгляд, поспешно добавил: - этот дом
для меня очень удобен.
Такой ответ, как легко себе представить, удвоил опасения нашей героини.
Ничто не ускользает от взгляда несчастного: любое слово, любая мысль, в той
или иной степени выраженная теми, от кого он зависит, либо подавляет, либо
оживляет его надежду. Но другого выхода у нее не было, и Жюстина промолчала.
Наконец, после крутого поворота прямо перед ними возникла старая хижина.
Ролан сошел с мула, и Жюстина тоже спешилась по его знаку; потом он передал
животных лакею, расплатился с ним и отправил его назад. Это обстоятельство
опять не понравилось девушке, и Ролан заметил это.
- Что с вами, Жюстина? - участливо осведомился он, шагая к своему
жилищу. - Вы ведь во Франции: замок стоит на границе Дофине, а дальше; за
горами, Гренобль.
- Я верю вам, сударь, но как могло прийти вам в голову обосноваться на
таком диком месте?
- Да потому что люди, которые здесь живут, не очень добропорядочные, -
ответил Ролан, и вполне возможно, что вам будет трудно привыкнуть к их
занятиям.
- Ax, сударь, зачем вы меня пугаете? И объясните же, наконец, куда меня
ведете.
- Я веду тебя к фальшивомонетчикам, и ты видишь перед собой их главаря,
- сказал Ролан, хватая Жюстину за руку и увлекая ее на узкий мостик, который
опустился со стены при их приближении и тотчас снова поднялся, когда они
прошли. - Посмотри на этот колодец, - продолжал он, как только они оказались
во дворе, указав на большой навес, под которым четверо женщин, обнаженных и
закованных в цепи, вращали большое колесо, - это твои новые подруги и твоя
работа. Если ты будешь каждый день по десять часов крутить это колесо и,
кроме того, как и все женщины, будешь удовлетворять мои капризы, тебе будут
давать шесть унций черного хлеба и плошку бобов. Что касается свободы,
забудь о ней - ты никогда ее не увидишь. А когда умрешь от тягот, тебя
бросят в яму рядом с колодцем, где уже лежат и ожидают тебя две сотни других
тварей той же породы.
- О Господи! - вскричала Жюстина, падая в ноги Ролану. - Позвольте
напомнить вам, сударь, что я спасла вам жизнь... в какой-то момент мне
показалось, что из чувства благодарности вы предлагаете мне счастье, но вы
отплатили за мои заботы тем, что швыряете меня в вечную пучину несчастий!
Разве справедливо то, что вы делаете? Не отомстят ли за это угрызения,
которые источат ваше сердце?
- Объясни пожалуйста, что понимаешь ты под чувством благодарности,
которой, как тебе представляется, ты меня пленила, - сказал Ролан. - Подумай
хорошенько, жалкое ничтожество: что делала ты, спеша помочь мне? Разве из
двух возможностей - следовать своей дорогой или подойти ко мне - ты не
избрала вторую, которую подсказало тебе твое сердце? Следовательно, ты
получила удовольствие, так какого же дьявола ты считаешь, что я обязан
вознаградить тебя за твои же собственные удовольствия? Как могло взбрести в
твою глупую голову, что такой человек, как я, купающийся в роскоши и
довольстве, опустится до того, чтобы быть в чем-то обязанным презренному
существу вроде тебя? Даже если бы ты дала мне жизнь, и в этом случае я
ничего бы тебе не был должен, так как любая мать действует лишь в своих
интересах. За работу, скотина, за работу! И запомни, что цивилизация,
отвергнув законы природы, не смогла лишить ее прав. Природа изначально
создавала людей сильных и людей слабых с условием, что вторые всегда будут
подчиняться первым: их положение в обществе определяли ловкость и ум, в
начале это выражалось в физической силе, затем ее место заняло золото, самый
богатый человек стал самым могущественным, самый бедный сделался самым
слабым. Преимущество сильного всегда было одним из законов природы, ей было
все равно, кто держит слабого в оковах: богатый или сильный. А вот эти
порывы благодарности, которыми ты хочешь приковать меня к себе, ей
совершенно неведомы, Жюстина; в ее законах не записано, чтобы удовольствие
оказать кому-нибудь услугу было причиной того, что принимающий эту услугу
должен отказаться от своих исконных прав; разве ты наблюдаешь у животных,
которые служат нам, примеры таких нелепых чувств? Когда я превосхожу тебя
богатством или силой, будет ли естественно, если я уступлю тебе свои права
либо потому, что ты испытала удовольствие, сделав меня своим должником, либо
потому, что будучи несчастной, ты решила получить выгоду таким путем? Даже
если речь идет об услуге между равными людьми, гордая возвышенная душа не
склонит голову из чувства признательности. Разве принимающий услугу не
испытывает унижения? Разве это унижение не служит наградой благодетелю,
который только по одной этой причине возвышается над другим? Наконец, разве
возвышение над себе подобными не является усладой для гордости? Что еще
нужно благодетелю? И если обязательство, унижая того, кто принимает услугу,
становится для него бременем, почему он должен оставаться ему верным? Почему
я должен унижаться всякий раз, когда на меня упадет взгляд того, кто
когда-то мне помог? Выходит, неблагодарность вовсе не порок, а добродетель
гордой души, и это так же верно, как и то, что благодарность есть
добродетельное свойство слабых душ. Так пусть человек окажет мне сколько
угодно услуг, если ему так нравится, но только пусть ничего от меня не
требует за полученное удовольствие.
После этих слов, возразить на которые Жюстина даже не успела, ее взяли
под руки два лакея, сбросили с нее одежду и голую подвели ближе к своему
господину, который, осмотрев ее, погладил и пощипал ее тело; потом заковали
ее в цепи вместе с новыми подругами и заставили трудиться, не дав ей
отдохнуть ни минуты после утомительного путешествия. Тогда к ней снова
подошел Ролан; он еще раз провел рукой по ее бедрам, грудям, ягодицам, грубо
помял пальцами нежную беззащитную плоть, унизил ее насмешками и
непристойными шутками, когда обнаружил роковую и незаслуженную печать,
которой когда-то заклеймил несчастную жестокий Ромбо; наконец, взяв в руку
плеть из бычьих жил, нанес ей шестьдесят ударов по заднему месту, и они,
превратив ее ягодицы в окровавленные лохмотья, исторгли из ее груди жуткие
крики, которые долго отдавались эхом в этом дворе, похожем на каменный
мешок.
- Вот что с тобой будет, скотина, - пригрозил монстр, - если ты
окажешься нерадивой! Я продемонстрировал тебе образчик экзекуции для того,
чтобы ты знала, как я поступаю с теми, кто мне не повинуется.
Жюстина стала кричать еще сильнее, она билась в цепях, а жуткие
свидетельства ее страданий только забавляли ее палача.
- Позже я покажу тебе кое-что другое, шлюха! - пригрозил Ролан, вытирая
головкой своего члена кровь с ее тела, - все только начинается; я хочу,
чтобы ты испытала здесь самые утонченные истязания.
С этим он отпустил ее.
Шесть темных пещер, устроенных вокруг колодца, снабженных запирающимися
дверьми, служили ночным убежищем для пленниц. Когда стемнело, Жюстину и ее
подруг по несчастью отвязали и заперли в этих нишах, накормив скудным
ужином, который Ролан описал ей раньше.
Оставшись одна, Жюстина ощутила весь ужас своего положения. Неужели
возможно, думала она, чтобы на свете жили такие люди, которые могут подавить
в себе чувство благодарности? А эта добродетель, которая доставляет мне
столько блаженства, когда я встречаю благородные души, как может она
оставлять равнодушными некоторых людей, и разве не заслуживают звания
чудовищ те, кто презирает ее? {Жюстина рассуждает как эгоистка, и это сразу
бросается в глаза. Она несчастна, следовательно, удивляется тому, что ее
отталкивают. Но счастливый человек имеет право сказать: почему я, не
испытывающий страданий, ни в ком не нуждающийся для удовлетворения моих
потребностей, должен либо пользоваться жалкой благодарностью других, либо
обречь себя на неблагодарность за все мои благодеяния? Равнодушие,
беззаботность, стоицизм, одиночество - вот что служит возвышению души, если
человек хочет обрести счастье на земле. (Прим. автора.)}
Жюстина была погружена в эти размышления, когда вдруг услышала, как
открылась дверь темницы: это был Ролан. Злодей пришел до конца унизить ее,
заставив служить своим мерзким прихотям. Но что это были за прихоти, великий
Боже! Легко представить себе, что они отличались такой же жестокостью, как и
остальные его поступки, и что плотские наслаждения этого человека носили на
себе печать его отвратительной личности. Впрочем, зачем нам злоупотреблять
терпением читателей, изображая эти новые мерзости? Разве недостаточно мы
оскорбили их душу своим непристойным рассказом? Стоит ли продолжать в том же
духе? Продолжай, продолжай! Именно так ответит философ: мало кто понимает,
насколько полезны для совершенствования человеческой души такие картины; мы
все еще невежественны в этой науке и питаемся глупой воздержанностью
авторов, осмеливающихся обсуждать такие вопросы. Скованные нелепыми
опасениями, они рассказывают нам детские сказки, известные всем глупцам, и
не смеют коснуться бесстрашной рукой человеческого сердца и представить
нашим взорам всю грандиозную панораму действительности. Итак, мы продолжаем,
ибо нас призывает к тому философ, и, вдохновившись его мудростью, не убоимся
показать порок в обнаженном виде.
Ролан - начнем с его внешности, прежде чем вывести его на сцену - был
толстенький коротышка тридцати пяти лет от роду, невероятной силы, обросший
шерстью как медведь, с мрачным лицом и свирепым взглядом, жгучий брюнет,
имеющий ярко выраженные звериные черты, длинный нос, усы и бороду, закрывшие
почти все лицо, мохнатые черные ресницы и половой орган такой длины и
толщины, что глаза Жюстины еще не видели ничего подобного. Кроме
отталкивающей внешности, наш чеканщик фальшивых луидоров обладал всеми
пороками, какие только могут родиться из необузданного темперамента,
богатейшего воображения и бесстыдной готовности погрузиться в глубины
мерзости и извращенной похоти. Ролан продолжал дело отца, который оставил
ему большое богатство, благодаря чему юноша слишком хорошо познал жизнь в
самом нежном возрасте. Пресытившись ординарными удовольствиями, он давно не
прибегал к иным способам, кроме как к ужасам: только они были еще способны
пробудить в нем желания, истощенные прежними бесчисленными наслаждениями.
Все женщины, которые служили ему, были посвящены в его тайные извращения, а
для того, чтобы утолить свои более пристойные страсти, в которых распутник
находил порой привкус преступления, он держал в любовницах свою собственную
сестру: ей приходилось гасить пожар, который разгорался от общения с другими
наложницами.
Он пришел почти совсем голый, на его раскрасневшемся лице видны были
признаки невоздержанности за столом, из-за которого он недавно встал, и
чудовищной похоти, которая его пожирала. Он уставился на Жюстину взглядом,
не предвещавшим ничего хорошего.
- Снимай это тряпье, - зарычал он и сам сорвал одежду, которой она
прикрылась на ночь: - А теперь следуй за мной. Я показал тебе то, что тебя
ждет, если ты будешь лениться. Но если ты вздумаешь выдать нас, что уже
гораздо серьезнее, наказание соответственно возрастет, и сейчас ты увидишь,
в чем оно заключается.
Крепко взяв ее за руку, распутник повел дрожащую от ужаса девушку за
собой; он держал ее правой рукой, в левой у него была маленькая лампа,
которая освещала тусклым светом их путь. После нескольких .поворотов перед
ними предстала дверь в пещеру, Ролан открыл ее и, пропустив Жюстину вперед,
велел ей спускаться вниз. Через сотню ступеней показалась вторая дверь,
которая была открыта и снова заперта таким же образом, но за ней лестницы
больше не было: Жюстина увидела узкий коридор, прорубленный в скале, он был
очень извилистый и круто уходил вниз. Ролан все еще не произнес ни слова.
Это пугающее молчание усиливало ужас Жюстины, которая была совершенно
обнажена и от этого еще больше ощущала ужасную сырость этих подземелий.
Справа и слева от дорожки, по которой они шли, виднелись ниши, где хранились
сундуки с сокровищами фальшивомонетчиков. Наконец они дошли до последней
окованной бронзой двери, она находилась на глубине восьмисот футов в чреве
земли; Ролан отпер ее, и пленница отпрянула назад, увидев перед собой это
жуткое помещение. Ролан встряхнул ее и грубо вытолкнул в середину круглой
пещеры, стены которой, задрапированные тканью, напоминавшей погребальный
саван, были украшены самыми невероятными предметами. Скелеты разного пола и
возраста в окружении крестообразно разложенных костей, мертвые черепа,
засушенные змеи и лягушки, связки розг, палки, сабли, кинжалы, пистолеты и
другие малоизвестные виды оружия - такие ужасные вещи увидела Жюстина на
стенах, освещенных лампой с тремя фитилями, которая свисала с одной из арок
свода. К другой была привязана длинная веревка, не доходившая до земли, она
служила для чудовищных опытов. Справа стоял гроб, крышку которого
приоткрывал призрак смерти с косой в руке, рядом стояла скамеечка для
молитвы, на столе между двух черных свечей лежали распятие, кинжал с тремя
изогнутыми крючком лезвиями, заряженный пистолет и кубок, наполненный ядом.
Слева к кресту был привязан совсем свежий труп прекрасной женщины, она была
обращена к зрителям спиной, и в глаза бросались ее ягодицы необыкновенной
красоты, но жестоко истерзанные, из них торчали длинные толстые иглы, на
бедрах застыли крупные капли почерневшей крови; у женщины были густые
волнистые волосы, изящная голова была повернута в сторону, и лицо как будто
все еще молило о пощаде. Смерть почти не исказила его, и нежные черты,
которых больше коснулось страдание, нежели разложение, являло собой
захватывающую картину красоты, охваченной отчаянием. В глубине пещеры стоял
широкий черный диван, с которого открывалась впечатляющая перспектива этой
обители ужаса и жестокости.
- Вот здесь ты умрешь, Жюстина, - сказал Ролан, - если когда-нибудь
тебя соблазнит фатальная идея покинуть этот дом; именно здесь я собственной
рукой предам тебя смерти, и ты испытаешь все, что есть самого ужасного в
человеческих страданиях.
Произнося эти угрозы, Ролан возбуждался и все больше напоминал собой
тигра, готового сожрать свою добычу. Затем он извлек на свет чудовищный
член, которым одарила его природа.
- Ты когда-нибудь видела что-то подобное? - спросил он, вкладывая его в
ладонь Жюстины. - Как бы то ни было, - этот предмет должен войти в самую
узкую полость твоего тела, даже если при этом он разорвет тебя на две части.
Моя сестра моложе тебя, но прекрасно справляется с этим, к тому же я никогда
не развлекаюсь с женщинами другим способом, поэтому тебе придется смириться.
Чтобы не осталось сомнений относительно отверстия, которое он имел в
виду, он вставил туда три пальца с острыми длинными ногтями, приговаривая:
- Да, вот куда я проникну этой штукой, которая так тебя страшит; она
войдет туда вся без остатка и разорвет твой анус; ты будешь истекать кровью,
а я буду блаженствовать.
Он исходил похотью, бормоча эти слова, перемежаемые грязными
богохульными ругательствами. Его рука, обследовав преддверие храма, который
он собирался взять приступом, переместилась дальше, поглаживая и пощипывая
прилегающие места; он добрался до груди и так сильно потискал ее, что
Жюстина еще две недели после этого страдала от жестокой боли. Потом он
положил пленницу на диван, натер ей промежность винным спиртом и бросил ее в
жар, после чего грубые пальцы завладели нежным клитором, жестоко помяли его,
забрались внутрь, где острые ногти поцарапали в кровь упругие стенки
влагалища. Не удовлетворившись этим, он заявил Жюстине, что раз уж она
попала в этот каземат, ей незачем больше выходить на поверхность...
Обреченная жертва припала к его ногам, она снова осмелилась напомнить ему о
неоценимой услуге, но тотчас заметила, что он еще больш
|
