- Ночевать будем у Грозовских. Пойдем, пойдем, там и корова стоит недоенная и некормленная. Надо попросить соседей подоить.
- Красотку, папа, я сама подою, - сказала я с гордостью.
- А хiба ты умееш? - спросил он по-белорусски.
- Умею, умею, яшчэ як умею, - ответила я.
Тетя Зина Грозовская и ее дочь Фаня вернулись в Узду в свой собственный, случайно уцелевший дом, можно сказать, из небытия. После узденского погрома им удалось бежать. Почти год укрывались в семье Крысько из деревни Бервищи, что в километре от Узды. Подвергая себя и свою многочисленную семью (7 человек детей) смертельной опасности, Алесь Иванович и Татьяна Борисовна кормили, поили, обогревали их, пока не вышли на связь с партизанами и не передали их в партизанский отряд.
Однажды маленький Коля, младший сын Крысько (было ему 4 года), играл с детьми в прятки, решил спрятаться в гумне в стоге сена, где укрывались Грозовские. И нечаянно коснулся рукой волос прятавшейся там маленькой Фани. Испугавшись, примчался в дом к матери:
- Мамка, там, у гумне, у сене курыца сядзщь на яйках. iдзi хуценька, я табе пакажу, дзе яна сядзщь, - выпалил Коля.
- Сядзiць, сядзiць, хай сабе сядзiць. Ты толькi болей у сене не хавайся, - сказала, сообразив, в чем дело, Татьяна Борисовна. В свою тайну старшие Крысько детей не посвящали. Ребенок может и проговориться.
Понимали и Грозовские, какой опасности они подвергали семью Крысько. Когда во время облавы полицаи шомполами прощупывали сено, попали острием Фане в руку, сжав от острой боли зубы, десятилетняя Фаня не проронила ни звука.
Поиски партизан были трудными. Опасность и страх были смертельными и для спасителей и для спасаемых. Наконец счастливый час настал. Передал Алесь Иванович Крысько спасенную им семью Грозовских начальнику разведки партизанского отряда "Боевой" Денису Григорьевичу Зайцеву. Эстафета добра и мужества была передана в надежные руки. Через все тяготы партизанской жизни прошли они вместе. Через все бои, блокады, облавы. Любит Денис Григорьевич вспоминать, как, утопая по шею в болотной жиже, посадив Фаню на плечи, выводил отряд из блокады. Иначе бы она утонула, болото бы накрыло ее с головой.
Мы тем временем пришли к Грозовским.
- Ну, што я табе гаварыла, я ж казала, што яна вернецца, я была у гэтым упэўнена. Ты ведаеш, Сiмачка, трое сутак сядзеў твой бацька каля вакна, не адыходзiў, усе пазiраў, чакаў цябе, дачакаўся-таю, дзякуй Богу, - причитала тетя Зина. А нам с отцом все не верилось, что это явь, что мы нашлись, что эта встреча - реальность, мы не могли наглядеться друг на друга.
- Ну, что ж, дачушка, рассказывай. Кто из нас первый начнет?
- Ты, ты, папочка, сначала ты.
Он говорил спокойно, не торопясь, рассказывал свою судьбу, не вдаваясь в подробности, по нескольку раз проговаривая только наиболее трагические события.
Он весь ушел в переживания, не видя никого и ничего вокруг, только болезненно следил, как я реагирую на его горестный отчет. Когда я, переживая, не могла сдержать слез, он прерывал свой рассказ и говорил:
- Все, все, на сегодня хватит. У нас еще все впереди, вся жизнь. Все только начинается. Еще расскажу.
Как он спасся, что он мне рассказал...
Они с дядей успели спрятаться за поленницами дров до начала погрома. Когда выстрелы прекратились, вышли из укрытия, вернулись в дом. Отец связал в узел кое-что из скромного домашнего скарба, забросил узел на плечи и направился в ближайшую деревню к своему другу, надеясь найти у него временное укрытие. Не буду называть ни деревни, ни имени того человека. Не буду корить его за это, Бог ему судья. Он сказал отцу:
- Не, браток, не буду рызыкаваць жыццём сваiм i сямьi. Вузел твой схаваю. Выжывеш, вернешся, усе да нiтачкi аддам, а цябе не, не магу.
Нет, не будем корить его за это, он не предал отца, не выдал его немцам. Не каждому дано проявить величие духа и высокое чувство общечеловеческого братства. После войны они встретились, изжили со временем состояние душевной неуютности, неловкости от пережитого прецедента, продолжали дружить до конца дней своих. А вещи он действительно сохранил и вернул отцу. У меня до сих пор хранится старая "капа" (покрывало), в которую отец связал тогда наш жалкий домашний скарб. Моя самая дорогая реликвия, хранящая память и тепло разрушенного и уничтоженного родного дома.
А отец тем временем, освободившись от ноши, брел по знакомым с детства, исхоженным и изъезженным им вдоль и поперек дорогам района в поисках убежища и спасения. В деревню Песочное соседнего Копыльского района пришел ночью. Ноги за сутки были стерты в кровь. Идти дальше нельзя было. Тихо постучав в дверь к знакомому крестьянину. Ему открыли. Он уже не просил о прибежище, только просил дать во что-нибудь переобуться. Хозяин снял с ног свои единственные сапоги и отдал их отцу.
Страх смерти, подстерегая на каждом шагу, обостряет инстинкт самосохранения и уже подсознательно уводит тебя от опасности быть застигнутым врасплох. Ты, как загнанный зверь, чуешь, предчувствуешь беду. И слух, и зрение обострены до предела. Я знаю эти чувства, я их прожила и пережила. Когда отец мне рассказывал, как он брел по ночным дорогам и тропам в поисках спасения и укрытия, я все это отчетливо представляла и вновь страдала вместе с ним.
А привели его дороги в Барановичи, где, как в ловушку, попал в гетто. Пришел он со своим земляком, тоже бежавшим от узденского погрома, Ильей Зарецкевичем, до войны студентом истфака Белгосуниверситета. Стоял холодный, пронизывающий ноябрь, тяжелая осень сорок первого года. Но двое - не один. Начал складываться план побега. Работали они на немецкой конюшне, чистили лошадей, чинили сбрую, досматривали коров. На работу их приводили ранним утром, вечером, если удавалось, с котелком баланды они возвращались в гетто. Соседкой отца по гетто была молодая женщина с годовалой девочкой. Девочка погибала от истощения. Отец понимал, что спасти ребенка может только молоко. И предпринял рискованную попытку надоить немного молока, "украсть" его у уже выдоенных им коров. Ему удавалось таким образом добывать около литра молока. Для этого он приспособил грелку, в нее и доил. Грелку прятал под пиджак и благополучно проносил в гетто. Молоко спасло девочку, она стала понемногу поправляться.
Не трудно представить, какое наказание понес бы отец, застигни его за этим занятием гестаповец Фишер, его шеф и надсмотрщик, отличавшийся особой жестокостью и изуверством. Его изощренная жестокость не знала границ. Как-то он позволил узникам минутную передышку, разрешил присесть, передохнуть. Отец пристроился неподалеку от Фишера, на пустом ящике из-под патронов. От усталости расслабился, прикрыл глаза. Фишер был начеку. Он решил, что отец спит, бросился к нему:
- Гаст ду гешляфен, фарфлюхте юде?
- Наин, герр шеф, их габ нихт гешляфен, - отвечал отец.
- Ду гаст гешляфен, - твердил озверевший гестаповец, жестоко избивая при этом отца, пытаясь угодить кованым сапогом в голову, живот. Обнаружив валявшиеся рядом пустые бутылки, подобрал их и стал разбивать о его голову. А отец, совершенно обессиленный от побоев, продолжал тихо твердить:
- Наин, герр шеф, их габ нихт гешляфен.
Гестаповец тогда убил бы отца, домогаясь признания в несовершенном преступлении, если бы наблюдавший за этой сценой узник не подсказал: скажи, что ты спал, иначе он убьет тебя. И тогда отец разбитыми в кровь губами прошептал:
- Яволь, герр шеф, их габ гешляфен...
Услышав нужное признание, пнув напоследок ногой уже поверженного, упавшего навзничь отца, палач удалился. К концу декабря у него и его друга Ильи уже был детально разработан план побега. Уходили они не с пустыми руками. Удалось вывезти три ящика с патронами, несколько автоматов. Прикрыв все это мешками с картофельными очистками, которые предназначались для ближайшего концлагеря, Илья благополучно выехал из зоны. Отец прикрывал его. Фишер заметил отсутствие Ильи не сразу, а когда хватился, уже было поздно. Илья был вне опасности, за пределами города. В тот же день и отцу удалось усыпить бдительность Фишера и благополучно бежать. Они встретились в заранее условленном месте. Было это в январе сорок второго года, в самый разгар войны. Еще не наступил перелом, еще не было Сталинграда и очень далеко до желанной победы. И стали они первыми бойцами отряда имени Жукова, бригады имени Молотова, действовавшего в лесах нынешнего Пинского района Брестской области. Отец был в отряде пулеметчиком. Со своим ручным пулеметом не расставался ни днем, ни ночью, когда ложился спать в сырой и холодной землянке, клал его под голову вместо подушки. С избытком хлебнул партизанского горя. Однажды, попав в длительную блокаду, загнанные карателями по шею в топкую, болотную жижу, чудом не погибли от голода и холода. Делили одну картофелину на пять частей. Толовые шашки делали сами, внешне они напоминали куски хозяйственного мыла. Летели от этого "мыла" под откос немецкие составы с танками и боеприпасами.
- В боевых операциях мне везло, особенно в "рельсовой" войне, ангел-хранитель берег меня, - рассказывал отец. Но один нелепый случай доставил ему особенную боль и огорчение.
- Ни за что ни про что погибли хлопцы, молодые, красивые, настоящие друзья, - вспоминал отец.
Возвращались с боевой операции. Шли лесом, огибая деревню, а там, знали партизаны, гуляли свадьбу.
- Зазiрнём на вяселле, - решили двое молодых партизан.
- Не трэба, Хлопцы, у вёсцы стараста, ёсць палiцыi, - уговаривал их отец. Но хлопцы не согласились.
- Мы толькi павiншуем маладых, выпьем чарку i назад.
Но за чаркой последовала другая, и забыли обо всем на свете двое молодых ребят. Уже стали беспокоиться поджидавшие их за деревней партизаны и вдруг слышат - пулеметные очереди. Нашелся среди гостей подонок, незаметно выскользнул из дому и донес полицаям. Изрядно захмелевшие, застигнутые врасплох хлопцы бежали, отстреливаясь. Но силы были неравными. Погибли нелепо партизаны.
- Хорошо, что тела удалось подобрать и похоронить по-человечески, - говорил с болью отец. Он часто вспоминал эту историю. Не давала ему покоя нелепость этой утраты.
Рассказы о партизанской жизни были бесконечными, особенно после выпитой чарки, в кругу старых друзей-партизан.
Ранило его 3 июля сорок четвертого, в день освобождения Минска. Отряд, расслабившись, не подозревая о подстерегавшей опасности, направлялся на воссоединение с регулярными войсками Первого Белорусского фронта. Беспечно выйдя из лесу, нарвались на мощный, шквальный огонь отступающих немцев, оказавшихся в "котле", в тылу далеко ушедшего фронта. Огонь был внезапный и мощный. Отстреливаясь, партизаны в панике бежали. Разрывная пуля настигла отца, попала в левое плечо, раздробив его. Бежал сколько мог, затем упал, обессилев от потери крови и боли. Вначале "отряд не заметил потери бойца". Но оказавшись в безопасности, осмотревшись, партизаны обнаружили, что нет среди них Миши Марголина. Командир отряда отдал приказ найти Мишу во что бы то ни стало, живого или мертвого. Вернулись на то опасное место. Нашли и вынесли на руках обескровленного, но живого. Могли и не найти, пойти не той тропою, поздно хватиться, и он истек бы кровью. Спасибо судьбе.
Отец попал в Ляховичский военный госпиталь, что неподалеку от Бреста. Спустя неделю, нашло его там письмо от моего двоюродного брата Самуила, случайно узнавшего, где его дядя находится на излечении. В письме сообщалось: "Ваша дочь Сима весной 43-го года ушла из Минского гетто в поисках отца. О дальнейшей ее судьбе мне ничего не известно". Смешанное чувство тревоги и счастья подняло отца с постели. Ему уже было не до лечения. Он сбежал из госпиталя не долечившись и направился в Узду. Отец рассуждал так: если я жива, то обязательно приду в Узду, вернусь домой. В роковые часы все живое тянется к дому, в свое гнездо. Если же меня нет в живых, значит, я погибла где-то на дорогах войны в поисках его, а не искала бы, то, может быть, и выжила. До конца дней своих он будет считать себя причиной моей гибели.
В Узду он вернулся тремя днями раньше меня. Пришел на свою улицу, пришел на пепелище. Ничего не осталось от дома, даже фундамент был разобран. Долго стоял молча, плакал, не стесняясь и не утирая слез. Сгорело все в этом военном пожаре: дом, улица, земля. Погибла семья - жена, дети, родные, друзья. Шел ему тогда 41-й год. С чего начать новую жизнь? Пожарище исстари взывает к возрождению. Но где та цель, ради которой стоит возвращаться к жизни? Как уйти от чувства вины, что выжил, а все погибли? Что придаст силы и мужества? И тогда он вспоминал о письме-записке, лежавшем у сердца в боковом кармане пропитанного потом и кровью домотканого пиджака. В письме, читанном уже в который раз, сообщалось: "Ваша дочь Сима жива, она весной 43-го ушла из гетто". Она жива, она вернется, убеждал он себя, но надежда сменялась отчаянием, затем снова появлялась надежда. Ведь не может быть к нему так немилосердна судьба: моя "дачушка" обязательно вернется. И тогда я обещаю отблагодарить судьбу за это. Я возведу дом и выращу сад. Я буду скромен в желаниях и добр к людям. Я буду верен памяти погибшей семьи. Если вернется моя дочь - мне большего счастья не надо. Он заклинал судьбу и просил ее о милости. Он принес клятву верности тогда на пепелище и остался верен ей все отведенные ему судьбой недолгие годы.
Верность долгу была его сутью. Вспоминаю, как однажды я невольно подслушала беседу отца на деликатную тему со своим другом, доктором Герасименко. Они не знали, что я в соседней комнате делаю уроки, а я, чтобы не смутить их, не могла объявиться, выйти к ним.
- Ты знаешь, - рассказывал он Герасименко, - во время войны в партизанах нравы были свободные, женщины доступные, но я не мог себе такое позволить. А вдруг жива моя женка, тогда как же? Нет, браток, я так не могу. Долг превыше всего.
Так случайно преподал он мне урок высочайшей нравственности. Был отец человеком открытым до беззащитности, искренним в дружбе и товариществе, а запас оптимизма и любви был в нем поистине неиссякаем. Ему все было под силу, все нипочем. Построив новый дом на месте старого, сгоревшего, он принялся выращивать сад. Каждое деревце выхаживал, как малое, беззащитное дитя. Сам выводил новые сорта яблонь, слив. Когда весной зацветал сад, его радости не было предела. Он готов был ночевать в саду, наблюдая за каждым новым побегом, за каждым вновь раскрывшимся цветком.
- Иди сюда, дачушка, я покажу тебе, на сколько вытянулись за ночь веточки груши-малоградки, - звал меня по утрам, а когда сад стал плодоносить, решил завести пасеку. Пасека у него была отменная. По осени свеженакатанный мед благоухал на все местечко. Помню, как достал он где-то яйца африканских кур. Наша белорусская "квочка" их высидела, и пошли у нас гулять по двору африканские цыплята. - Посмотри, дачушка, какие красавицы, какое оперенье, во всей Белоруссии такого не увидишь, - ликовал он.
Своими увлечениями он заражал всю, к тому времени многочисленную нашу семью (четверо детей, и всегда кто-то жил у нас на правах родственника). Дом никогда не закрывался на замок - всегда друзья, знакомые. И никого отец не обделил своим теплом и вниманием. Но ко мне отношение было особое. Я была его маяком, его состоявшимся счастьем. Он обладал богатырским здоровьем, никогда не болел, никогда не воспользовался отпуском.
- А что, цветущий сад разве это не курорт? Встань на рассвете и постой часок под цветущей яблоней, полюбуйся на нее, подыши ею, вот тебе и курорт, - говорил отец.
Получив по ранению вначале вторую группу инвалидности, а затем третью, он не воспользовался льготами, считал это неприличным.
Заболел внезапно. Причиной тому была незаслуженная обида, которая нанесла ему глубокую душевную травму. Со своим тяжелым недугом боролся мужественно, героически. Долго не хотел ложиться в больницу. Но коварный недуг брал свое. Пришлось лечь в клинику.
Его готовили к операции: делали исследования, ставили капельницы, укрепляли лекарствами. В последний момент я струсила:
- Папа, а может, не надо операции, так поправишься?
- Ты что, дачушка, я же врачей подведу, они меня готовят, так много сделали, и лекарство, и внимание, и вдруг откажусь от операции. Я же всех подведу. Нет, нет, буду оперироваться.
Тяжелая операция не принесла облегчения. Врачи и медсестры отделения говорили, что не припомнят такого терпеливого больного, держится, как герой.
- Я им, дачушка, не надокучил ни просьбой, ни стоном, хватает им и без меня.
Когда догадался, что неизлечимо болен, то прежде всего подумал не о себе, а обо мне, своей семье. Я сумела его разубедить в этой страшной догадке, внушила надежду на выздоровление. Он поверил мне и сказал уже спокойно:
- Ты знаешь, был момент, когда я понял, что неизлечимо болен. Я за себя не испугался, а за тебя, за всех вас, как вы перенесете эту беду.
Перенесла я эту беду, на все оставшиеся годы поделившую мою жизнь на два жизненных времени: на то, счастливое, полнокровное, насыщенное добром, светом и любовью, когда был отец, и на то, горькое, сиротское, во многом потерявшее прелести полноценного, жизненное время, когда его не стало.
Все это было потом, спустя годы. А тогда, двадцать третьего июля сорок четвертого, постояв еще немного у того, что осталось от родного очага, отец направился в районную амбулаторию на перевязку - гноилась рана. Там и нашла его моя подруга Тамара Реутович и сообщила, что на поселок к ним пришла его дочь Сима и ждет его. Потом был наш звездный час, была наша встреча, о чем я рассказала ранее.
|
