Тем временем фронт приближался. Помню хорошо дату: 4 июля, на рассвете к нам в окно постучал сосед:
- Людзi, на Ракаўскiм шасэ савецкiя танкi. Iдуць Саветы. Я, в чем стояла, бросилась к своим друзьям Лиде, Верочке, Степану, и все мы гурьбой помчались к шоссе.
Танковая колонна двигалась медленно. Из открытых люков на нас глядели и нам улыбались танкисты. Младшую из нас, Лиду, подхватил подъехавший к нам вплотную танкист, посадил себе в люк и повез. Мы бежали вслед, и вернувшись в деревню, до позднего вечера, перебивая друг друга, рассказывали селянам о нашей встрече и наших приключениях.
Пришло избавление. Я потеряла покой от смешанного чувства неизъяснимой тревоги, боли и предстоящего счастья. Раз освобождены Минск и вся Минская область, значит, можно вернуться домой в Узду. Но за этих два суровых года и деревня Яцевщина, и дом моих хозяев стали моим вторым домом. Однако меня тянуло на родное пепелище. Я сказала хозяевам о своем намерении.
- Куды ты пойдзеш у вайну, раздзетая i разутая. Закончыцца вайна, тады i паедзеш, - уговаривал меня дядька Василь. Но меня тянуло в Узду.
- Если отец жив, он обязательно вернется домой, - рассуждала я. -Я должна опередить его, прийти первой. Только убедившись в том, что отец не пришел, а значит, его нет в живых, я смогу вернуться.
Согласились со мной хозяева, и я пустилась в дорогу.
Добралась до Ракова. Там только что прошел фронт. Развороченные улицы, смрад. По обочинам дороги валялись неубранные трупы убитых лошадей со вздутыми животами. Стояла невыносимая жара, пахло дымом и порохом. До Минска добралась на попутной военной полуторке, крытой брезентом. Машину трясло на развороченной, в рытвинах, ухабистой дороге, бросало из стороны в сторону, чуть не опрокидывало. Меня сильно укачало, стало тошнить. Солдаты, мои попутчики, обеспокоились, не знали, как мне помочь. Сержант подсказал: "В таких случаях помогает сахар. Надо высосать кусочек сахару, и тошноту как рукой снимет". Нашли сахар. От сахара меня стало мутить еще больше...
Вспомнилась зима 43-го. У нас в деревне тяжело заболел соседский годовалый мальчик. С трудом достали для него кусочек сахару. Ребенок в жару от сахара отказался.
- Ну, калi цукру не есць, дык, мусiць, памрэ, - сказала в отчаянии мать.
Я продолжала свой путь. Добралась до станции Негорелое. Из Негорелого на попутке доехала к вечеру до Узды.
Что помню: был тихий, теплый летний вечер. Ярко-красный шар солнца медленно прятался за облака, напоминавшие покрытые дымкой таинственные вершины гор. Я остановилась и с восхищением наблюдала за этим причудливым закатом, который долго не менял своих очертаний. Казалось, что это тихое, приземленное местечко лежит у подножья таинственных горных вершин. Постояв еще немного, направилась на свою улицу. Она была безлюдна: ни прохожих, ни знакомых. Ноги у меня подкашивались. Я медленно шла к своему дому, минуя до боли знакомые, покосившиеся и обветшалые, как мне показалось, дома наших соседей. Пришла к тому месту, где стоял наш дом, но вместо него зияло черное, безмолвное пепелище. Сгорели наш дом, и приютившийся к нему домишко моего деда, и нарядный, выходящий окнами на улицу дом тети Зелды. О том, что это случилось зимой 42-го, во время боя партизан с немцами, я узнаю позднее, а тогда, постояв немного на родном пепелище, я приняла решение: где-нибудь заночевать, а назавтра утром уехать, вернуться назад в Яцевщину к своим хозяевам.
Постучалась к Журам, нашим соседям. Их дом, стоявший на краю улицы, уцелел. Представилась, попросилась переночевать. Тетка Вера расплакалась.
- Ты знаешь, я бы тебя никогда не узнала, так выросла. Сегодня ночью твою маму во сне видела. Странно, никогда она мне не снилась, а тут... Посиди, детка, сейчас поужинаем.
Я робко спросила, боясь услышать плохое, жива ли моя подруга Тамара Реутович. Мне бы очень хотелось ее увидеть.
- Да, они все живы, только дом у них сгорел, и они теперь живут на поселке. Я провожу тебя к ним, повидаешься, но ночевать придешь к нам.
|
